Ковчег Лит. Том 2

Но подлинник был по-прежнему в руках профана, — с иглою в сердце томился об этом Афанасий Никитич. И тогда он решил изменить условия контракта. Пусть Эрик все забудет. «Мне не смешно, когда маляр негодный мне пачкает мадонну Рафаэля, / Мне не смешно, когда фигляр презренный пародией бесчестит Алигьери», — твердил он, одеваясь, и не мог вдеть запонку в двойное устье манжеты. Он привык одеваться тщательно, как будто уходил на весь день на какое-нибудь официальное торжество, после которого будут еще театр и банкет. Он одевался так, даже если никуда не уходил. Живя один, он старался постоянно держать себя как будто на людях, чтобы не расслабляться, не давать лазейки той истоме, что ласково уговаривает с утра до обеда блуждать по квартире в исподнем, переключать каналы, прихлебывая третью чашечку остывшего кофе, а потом накрывает сердцебиеньем, испариной и страхом.

Старик боялся болеть дома. Чувствуя приближение сердечного приступа, он вызывал не скорую, а такси — и кидался на вокзал. Там он садился в зале ожидания, недалеко от медпункта и смотрел по сторонам. Вокзальная суета его успокаивала. Вокзал был построен в русском стиле, на манер терема, с кубоватыми бочоночками колонн, поддерживающих своды радушных арок-кокошников с накладными полукруглыми пилястрами. Так и кажется, что сейчас выйдет из-за колонны на каменные ступени Ярославна, а из-за другой князь Игорь, и запоют из оперы Бородина, простирая навстречу друг другу руки. Столько раз ребенком Афанасий Никитич отсюда отправлялся в счастливые путешествия детства. Бабушка провожала в пионерлагерь, подарила картузик с козырьком. Отец целовал в щеку на прощание, когда отпускал сына в институт, подарил ручку «Паркер». Теперь нет давно ни картузика, ни бабушки, ни отца. Ручка сохранилась до сих пор в благородно потертом футляре. И вокзал есть! Здесь старик чувствовал покой и, сидя в зале ожидания, поглядывал на надежную дверь с табличкой «Медпункт».

Ему пришло в голову, что такая книга, как «Илиада», уже давно сама выбирает себе читателей, будучи чем-то вроде архетипа. «Ерунда, ерунда», — бормотал он. И вдруг вспомнил и удивился, замерев, уставившись в одну точку: неужели мне действительно удалось за одну ночь сочинить заново «Илиаду»?

Он задрал голову к потолку, на котором раскинулась недавно восстановленная фреска: щетинистое золото острых колосьев, крепкий напор ветра, туго натянувший алый бархат знамени, но не коснувшийся ленточек на бескозырке румяного матроса, идущего об руку с лучезарной женщиной в белом платье, прижимающей к груди букет полевых цветов, сливочно-золотой фронтон триумфальной арки под голубым небом, пионер в шортах и строгий мужчина в застегнутом под горло френче, ведущий за руку девочку в розовом платье, на руках у которой сидел плюшевый мишка, выставивший вперед крохотную лапку (совсем по-ленински). Кое-кто из толпы этих небожителей-олимпийцев в косоворотках и рубашках с отложными воротниками благосклонно взирал вниз на посетителей вокзала. «Какая пародия», — подумал старик то ли насчет фрески, то ли насчет своего сновидения, но почувствовал легкий, почти невесомый толчок носком своего ботинка. Веселый оранжевый мячик, прокатившись под рядами кресел, остановился у его ног. Девочка в розовом платье искала его глазами. Старик нагнулся, чтобы поднять его, и почувствовал, что на него рухнул потолок.

Надежная дверь медпункта оказалась надежно заперта. У медработника был обеденный перерыв. Дежурный милиционер вызвал скорую, но она уже не понадобилась.

Кресло, с которого свалился Афанасий Никитич, еще четверть часа оставалось пустым, будто хранило траур, пока его не занял загорелый таджик в тюбетейке, и жизнь пошла дальше.

Только девочка в покачивающемся вагоне поезда смотрела на свой оранжевый мячик.

* * *

Пустая квартира Афанасия Никитича еще три дня стояла недоуменно, приглядываясь к привычному передвижению солнечного луча от секретера к креслу, в котором любил сидеть хозяин; прислушивалась к тихому движению занавески, к шагам на лестнице, пока на третий день не окаменела, когда в нее внесли это, уже экипированное для путешествия и совсем чужое. Множество людей отразилось в двустворчатых дверях шкафа и в зеркале серванта. Вещи, сроднившиеся друг с другом за столько лет в этой квартире, почувствовали приближающуюся разлуку и гибель. Все вместе они были никому не нужны (не стоять теперь рядом этой сахарнице, рюмочке и фарфоровому утенку). Большие вещи завидовали маленьким, тех еще, может, разберут по знакомым, а нас куда? На свалку, на дрова? Корешки книг теснились стройными рядами, храня непроницаемое достоинство, как гвардия на последнем параде.