Ковчег Лит. Том 2

Вот стеллажи, домашняя библиотека, изучая ее, он продвигался постепенно от последних томов к первым. Когда-то одним рывком от предписанного школой «Разгрома» к факультативному Эдгару По, и только через десяток лет к Филдингу, Стерну и Гомеру. Не чувствуя, что удаляется куда-то в темноту времен, а как будто восходит все выше и выше, туда, где больше солнца, и от разреженного воздуха или от близости к Олимпу кружится голова. Помнил прогнувшиеся полки старинной этажерки на той, оставшейся в воспоминаниях детства, квартире; иллюстрацию суперобложки, глядя на которую, он засыпал бесконечное множество раз, прежде чем узнал, что это «Охотники на снегу», и потом удивлялся, за что любят эту картину те, другие, кто не видел ее каждый вечер в детстве, перед сном. Их восхищение Брейгелем казалось ему кокетливым самозванством, лишенным истинной почвы.

Наконец он отложил книгу и погасил лампу. Ему приснился сон, что он не может никак уснуть, и какой-то голос толково объясняет ему: это потому, что сейчас вечер, все хотят уснуть, и вход в царство Морфея запружен желающими, вместо которых Афанасий Никитич увидел сужающееся устье конвейера и множество бледных, непропеченных булок, стремящихся протолкнуться на ленту транспортера. «Подождите тут, в сторонке», — сказали ему и отвели в казенного вида помещение с крашенной до середины стеной, где он уселся на стул с откидным сиденьем и тут же проснулся.

Зажег лампу. Достал альбом, разглядывал фотографии. Смотрел на древние надгробия со стертыми до молочной призрачности сурами из Корана, вокруг которых за сотни лет образовалась узенькая улица, глухая стена и парикмахерская с красными кожаными креслами и старым телевизором и наконец, палисадник, в котором эти надгробия строго торчали из земли, покрытые отчетливой, неподвижной тенью ивовых ветвей, навсегда сохранившей на фото раскаленный полдень того далекого дня. Но вместо фотографий он видел номер гостиницы, ресторан, набережную вдоль Босфора, уличного продавца, достающего из ящика со льдом маленькие бутылочки пива, сумерки, не приносящие прохлады, и лунный блеск на горбатых камнях старой брусчатки. Всего несколько сотен километров на юго-запад — и он мог бы доехать до Трои. Но тогда это казалось не к спеху, еще успеется когда-нибудь. Теперь уже никогда. Но он почти не жалел, представляя себе разницу между той звонкой, медноблещущей Троей, которая была у него в голове, и пыльным захолустьем, которым она должна была показаться путешественнику из далекой северной страны.

В начале четвертого часа он поглядел через стекло на улицу. В окнах соседнего дома светилось только два окна.

Теперь дорога в царство Морфея была свободна. Светофор на перекрестке мигал желтым. Засыпая, улыбнулся, вспомнил, как Эрик спрашивал сердито: «Паче, одесную, рамена — это что? Тоже греческие слова?»

* * *

В соседнем подъезде у Афанасия Никитича жил давний товарищ, Бронислав Александрович, похожий на настоящего декана, а не на тех профессоров, что появились в наше время. Бронислав Александрович потянул бы на декана священной коллегии кардиналов, задающего жару испанским инквизиторам за недостаточное усердие. Но он был простым геологом. Двухметрового роста, смуглый как цыган, с белой подстриженной бородкой и костистыми кулаками фанатика. Он ласково-угрюмо встречал товарища. Мрачно проводил его в комнаты, предлагал чаи на выбор, дорогие, экзотические. Задавал вопросы. Как дети? Когда звонили? Что говорят? Как здоровье? При этом никогда не слушал ответов. Афанасий Никитич вывел для себя цифру — в среднем около минуты мог его друг слушать собеседника, не перебивая. Сколько Афанасий Никитич помнил своего друга, тот никому не давал говорить больше минуты. Зато охотно говорил сам. Недостатки друзей со временем становятся достоинствами. Почти все, что рассказывал Бронислав Александрович, Афанасий Никитич уже слышал и поэтому только кивал. Он был даже рад, что для поддержания беседы достаточно кивка. Бронислав Александрович ругал пустоголовую молодежь.

И однажды Афанасий Никитич уже раскрыл было рот, чтобы внести поправку, но успел вымолвить только:

— Э-это не всегда верно… Вот ко мне ходит один парень. Очень способный.

— Чернявый такой? Из соцслужбы? Видел… — И, не дав приятелю продолжить, Бронислав Александрович начал развивать свою мысль дальше с риторическим удовольствием.

Афанасий Никитич только улыбался. Потом Бронислав Александрович ставил на проигрыватель виниловые пластинки, и друзья молча погружались в воспоминания юности. Заваривали еще чаю.

Бронислав Александрович был задушевно бестактен:

— Вот умрем, кому все это достанется? Твоя библиотека и мои пластинки. Все ведь пойдет на свалку.

Афанасий Никитич кивал, чтобы поскорее закрыть тему. Но Брониславу Александровичу было этого недостаточно:

— Жалко ведь!

— Да, жалко… — соглашался Афанасий Никитич.

— Ну, ты-то можешь институту завещать, — советовал Бронислав Александрович.

— Могу.

— Так вот, надо. Надо написать завещание. Ты еще не писал?

— Нет еще.

— Но надо написать.