Королева Бедлама

— …Отринуть обязанности. — Тотчас рот его дернулся, словно в попытке вернуть случайно оброненное слово. — Простите, я не то хотел сказать. Отринуть самоугрызение, навязчивые мысли о своих слабостях и пороках, суровые приговоры, которые мы выносим сами себе и которые мешают нам найти…

И вновь преподобный Уэйд замешкался. На сей раз взгляд его заметался между лицами прихожан, рот открылся, но ни звука не слетело с губ. Мэтью увидел, как вздулись жилы на шее Уэйда, а кулаки сжались так сильно, что костяшки побелели и вот-вот треснули бы. Он вознес глаза к потолку, словно надеясь за порхающими голубями увидеть Божий лик, однако этого обращения к Господу, по-видимому, оказалось недостаточно, ибо дар речи к священнику не вернулся.

Джон Файв встал, но двое церковных старейшин его опередили: они бежали к кафедре, а преподобный смотрел на них широко распахнутыми глазами и как будто не вполне понимал, что происходит. Мэтью испугался, что Уэйд лишится чувств прежде, чем подоспеет помощь.

— Все хорошо. — То была даже не речь, а скорее резкий вдох. Преподобный поднял руку, дабы успокоить паству, однако и Мэтью, и все остальные заметили, как сильно она трясется. — Простите, простите, я не могу закончить.

Миг был поистине ужасный: некогда красноречивый и сильный духом священник превратился на глазах публики в дрожащего, извиняющегося старика. Даже Мэтью был потрясен, хотя он уже видел Уэйда в минуту слабости. Впрочем, события быстро приняли неожиданный оборот: извинения священника заглушил внезапный колокольный звон. Он доносился снаружи, издали, — пронзительный и тонкий крик его легко проникал сквозь ставни. Мэтью и остальные присутствующие мгновенно поняли, что происходит. Звук этот нечасто можно было услышать в Нью-Йорке: начальник порта бил в колокол Большого Дока лишь в случае крайней необходимости, чтобы поднять тревогу и созвать народ.

Несколько мужчин надели треуголки и устремились к выходу. За ними последовали другие, и даже женщины бросились на улицу посмотреть, по какому случаю трезвон. С заметным облегчением, едва ли не на грани слез, преподобный Уэйд отвернулся от кафедры и, точно лунатик, побрел к двери, ведущей в его покои. Его сопровождали старейшины и Джон Файв, поспешивший вместе с Констанцией на помощь священнику. В следующий миг паства пришла в смятение и как будто раскололась на две части — тех, кто хотел помочь преподобному, и тех, кто считал своим долгом бежать в гавань. Колокол все звонил, и голуби заметались под сводами церкви как оглашенные, подражая, видимо, людской толкотне внизу.

Супруги Стокли встали и направились к выходу. Мэтью увидел, как судья Пауэрс бросился на помощь священнику, но тот уже почти добрался до двери, и к тому же его вели под руки уже человек пять, если не больше. Мимо в разные стороны сновали знакомые, все с мрачными и решительными лицами. Уэйд и его свита скрылись за дверью. Тут Мэтью подумал воспользоваться случаем и найти Эстер Деверик, но та уже покинула свое место. Черная шляпка о двух перьях мелькала где-то среди хорошо одетых обитателей Голден-Хилла, продвигавшихся к выходу на Бродвей.

Мэтью тоже решил выйти на улицу. Впрочем, когда ему наконец удалось протолкнуться наружу, Бродвей превратился в мешанину повозок, лошадей и людей, направляющихся в гавань. Воскресенье, может, и предназначено исключительно для церковных служб, размышлений о Боге и отдыха, но то в других городах, а Нью-Йорк редко позволял себе передышку: скотные дворы, конторы и прочие заведения работали почти как обычно, в соответствии с убеждениями и набожностью своих хозяев. Слуги помогали обитателям Голден-Хилла рассаживаться по экипажам, выстроившимся у входа в церковь. Мэтью приметил в толпе шляпку вдовы Деверик, потом разглядел ее лицо и стал спешно пробираться к экипажу, пока кучер не успел щелкнуть кнутом.

— Простите! Прошу прощения! — крикнул Мэтью вдове, сидевшей напротив сына в обитом светлым бархатом салоне.

Та обратила на него совершенно безразличный взгляд — как будто никогда прежде его не видела. Мэтью достал из кармана письмо и протянул его миссис Деверик:

— Пара вопросов, мадам. Будьте так любезны…

— Я разве неясно выразилась? — Вдова склонила голову набок. Во взгляде ее прищуренных глаз не было ни намека на какое-либо чувство, разве что теплился крошечный уголек раздражения. — Мои указания были туманны, размыты или же невнятны? Я ведь сказала вам, чтобы все вопросы вы задавали моему адвокату. Всего доброго.

— Да, мадам, помню, но я хотел…

— Всего доброго! — повторила миссис Деверик и тут же скомандовала кучеру: — Домой, Малькольм.

Кнут щелкнул, лошади тронулись, а Мэтью остался стоять на улице с конвертом в руке и ощущением, что голуби церкви Троицы только что шлепнули ему на голову свои соображения касательно происходящего.

Глава 23