Королева Бедлама

— Прошу вас отметить, — сказал преподобный, окинув взглядом свою паству, — что я вовсе не считаю самопрощение чудодейственным средством от всех грехов ума, духа и плоти. Я не думаю, будто оно обладает волшебной силой исправлять все, что было сделано. О, нет! Я говорю о самопрощении в том смысле, в каком говорил о нем апостол Павел во Втором послании к Коринфянам — глава седьмая, стихи девятый, десятый и одиннадцатый. Я говорю о самопрощении как способе отринуть печаль мирскую, которая производит смерть. Дети Господа Нашего, мы знаем боль и страдание, ибо такова участь Адама. Да, врата рая для нас закрыты, и все мы возвратимся в прах — сие неизбежно, как неизбежна смена времен года. Однако зачем омрачать драгоценные мгновения жизни грехами сердца, которые мы не можем себе простить?

Мэтью внимательно слушал проповедь, но при этом не спускал глаз с Джона Файва и Констанции Уэйд, сидевших в первом ряду — на подобающем случаю расстоянии друг от друга, разумеется. Джон был в коричневом сюртуке, а Констанция — в темно-сером платье. Оба внимали речам священника с образцовой одухотворенностью; по их виду совершенно нельзя было догадаться, что они подозревают этого самого священника в безумии. По виду Мэтью тоже нельзя было сказать, что это воскресенье для него чем-то отличается от других воскресений, когда он посещал церковь. Никакой подозрительности не было в его взгляде, обращенном на преподобного Уэйда; он старался смотреть отстраненно — как Небо порою глядит на дела простых смертных, — а сам гадал, какую безысходную печаль скрывает сие величественное лицо.

Минувшей ночью, как стало известно Мэтью от мировых судей Пауэрса и Доуса, в городе опять учинили балаган. Еще пятнадцать мужчин и три женщины были брошены в тюрьму за нарушение указа — для чего потребовалось освободить часть тех, кого посадили туда предыдущим вечером. Игра в кости дома у Сэмюэля Бейтера на Уолл-стрит завершилась пьяной дракой с участием шести мужчин, одному из которых едва не откусили нос. Около восьми тридцати вечера на углу Бродвея и Бивер-стрит Диппен Нэк ткнул дубинкой промеж лопаток высокой, крепко сбитой проститутке, объявил, что та арестована, и вдруг обнаружил, что смотрит в густо подведенные синим глаза лорда Корнбери, который — по словам самого Корнбери, пересказанным Нэком и судьей Доусом, — совершал «вечерний моцион». В общем, в Нью-Йорке опять выдалась ночка, достойная занесения в городские хроники.

Однако указ все же возымел какое-то действие (помимо того, что учинил на улицах хаос и безудержное веселье): на городском кладбище вновь не появилось ни единого нового надгробия, обязанного трудам Масочника.

Мэтью приснился тревожный сон. Он засыпал с замиранием сердца, гадая, какие фантазии породит его мозг после эксгумации трупа на ферме Ормонда, — и волновался отнюдь не зря.

Во сне он сидел за столиком в прокуренном зале — действие разворачивалось в трактире, судя по всему, — и играл в карты с некой загадочной темной фигурой. Рука в черной перчатке сдала ему пять карт. Что это была за игра и сколько денег стояло на кону, Мэтью не знал, но ему было известно, что ставки высоки. Вокруг не было ни голосов, ни скрипок, ни привычного гомона — стояла абсолютная тишина. Вдруг черная рука положила на стол не карту, а окровавленный нож. Мэтью знал, что должен ответить картой, но вместо нее поставил фонарь с разбитым стеклом и догорающим в лужице свечного сала фитильком. Черная рука вновь положила что-то на щербатый стол: это оказался блокнот Эбена Осли. Мэтью почувствовал, что ставки повышаются, но по-прежнему не знал, во что играет. Он хотел выложить самую старшую свою карту, бубновую даму, но вместо нее увидел конверт с красной сургучной печатью. Затем противник бросил ему вызов, однако Мэтью никак не удавалось разглядеть, что же лежит на столе. Он взял предмет, поднес к глазам и в неверном свете фонаря наконец увидел, что это первая фаланга человеческого пальца.

Проснулся Мэтью еще до рассвета. Он сел у окна и, глядя, как светлеет небо, принялся крутить и вертеть в голове только что увиденный сон. Увы, загадки сновидений, невесомых и мимолетных, подвластны одному лишь Гипносу.

В кармане его сюртука, когда он сидел в церкви и слушал преподобного Уэйда, в самом деле лежал конверт, запечатанный, впрочем, не красным сургучом, но белым воском обыкновенной свечи.

Надпись на конверте гласила: «Многоуважаемой мадам Деверик от Мэтью Корбетта». Внутри лежал листок с тремя вопросами, которые он постарался записать настолько разборчиво, насколько позволяло натруженное фехтованием плечо: