Король в жёлтом

Серебряный напев охотничьего рожка взлетел над двором, собаки вылетели в ворота, по камням загрохотали копыта лошадей, галопом простучали по дереву разводного моста и заглохли, затерялись в пустоши среди вереска и орляка. Всё отдалённее звенел рог, пока звук его не стал столь неразличимым, что случайная трель жаворонка заглушила его. Внизу я услышал голос, отвечающий на какой-то вопрос из дома:

— Я не жалею об охоте, я поеду в другой раз. Надо быть вежливой с гостем, помни, Пелагея!

И изнутри донёсся дрожащий голос, повторивший: «Courtoisie» ⁸⁸.

Я разделся и растёрся с головы до ног ледяной водой из таза, стоявшего на каменном полу в изножье кровати. Затем огляделся в поисках одежды. Моих вещей нигде не оказалось, но на сиденье у двери лежала груда тканей, которые я рассматривал не без изумления. Я был вынужден нарядиться в костюм, что был, очевидно, приготовлен для меня на то время, пока сохнет моя одежда. Здесь было всё необходимое: шляпа, обувь и охотничий дублет серебристо-серой домотканой материи — но и отлично подошедшие мне одежды, и цельнокроеная обувь принадлежали другой эпохе, и я припомнил странные одежды трёх сокольничих во дворе. Я был уверен, что это не современное одеяние какого-либо региона Франции или Бретани, но до тех пор, пока не оделся полностью и не встал перед зеркалом, установленном между окнами, я не осознал, что выгляжу скорее как молодой охотник средневековья, чем современный бретонец. Я взял шляпу с сомнением. Следует ли мне спуститься вниз в таком странном наряде? С этим, видимо, ничего нельзя было поделать, так как моя собственная одежда пропала, а колокольчика, чтобы вызвать прислугу, в этой старинной комнате не было. Так что я ограничился тем, что снял со шляпы короткое ястребиное перо и, открыв дверь, отправился вниз.

У камина в обширной комнате, в которую привела меня лестница, сидела пожилая бретонка, вращавшая ручную прялку. Она взглянула на меня и с улыбкой поздоровалась со мной на своём родном языке, на что я со смехом ответил по-французски. В тот же момент появилась моя хозяйка, ответившая на моё приветствие с изяществом и достоинством, заставившими моё сердце затрепетать. На её прекрасной головке поверх волнистых тёмных волос красовался головной убор, который развеял последние сомнения по поводу эпохи, к которой относился и мой костюм. На её стройной фигуре изысканно сидел охотничий костюм домашней ткани, отделанной серебром, а на перчатке устроился один их её обожаемых соколов. С совершенной простотой она взяла меня за руку и провела в сад, и, сев за стол, очень мило пригласила меня сесть подле неё. Своим нежным мягким голосом она поинтересовалась, как я провёл ночь, и не слишком ли меня обеспокоила необходимость носить одежду, что старая Пелагея оставила для меня, пока я спал. Я взглянул на вещи и ботинки, сохнущие на солнце под садовой стеной, и возненавидел их. Какими ужасными они выглядели по сравнению с изящным нарядом, что был на мне теперь! Я сказал ей об этом со смехом, и она согласилась со мной с видом очень серьёзным.

— Мы выбросим их, — мягко добавила она. В изумлении я тут же попытался объяснить, что не могу и думать о том, чтобы принять от кого-либо одежду, — хотя, как я подозревал, это могло быть обычаем гостеприимства в этой части страны, — и, кроме того, что я буду представлять из себя странную фигуру, если вернусь во Францию одетым подобным образом.

Она засмеялась и встряхнула прелестной головкой, произнеся что-то по-старофранцузски, чего я не сумел понять, и тут появилась Пелагея с подносом, на котором стояли две плошки с молоком, краюха белого хлеба, фрукты, тарелка с медовыми сотами и графин тёмно-алого вина.

— Видишь, я всё ещё не прикасалась к еде, потому что хотела, чтобы ты завтракал со мной. Но я ужасно голодна, — улыбнулась она.

— Я скорее умру, чем позабуду единое слово, сказанное вами! — выпалил я, и мои щёки запылали. «Она решит, что я спятил», — добавил я про себя, но она обернулась ко мне с сияющими глазами.

— Ах, — прошептала она. — Месье так учтив...

Она перекрестилась и разломила хлеб. Я же сидел и смотрел на её белые руки, не смея поднять на неё глаза.

— Отчего вы не едите? — спросила она. — Почему выглядите столь встревоженным?

Ах, почему? Теперь я понял это. Я понял, что отдал бы жизнь за возможность прикоснуться губами к этой подобной розе ручке — я осознал теперь, что с того самого момента, как я взглянул в её тёмные глаза прошлой ночью там, на пустоши, я полюбил её. Эта великая и нежданная страсть заставила меня онеметь.

— Вам не по себе? — вновь спросила она.

И, как человек, изрекающий собственную погибель, я тихо произнёс:

— Да, мне не по себе — от любви к вам. — И так как девушка не пошевелилась и не ответила, та же сила заставила мои губы продолжить против моей воли: — Я, недостойный и мысли вашей, оскорбивший ваше гостеприимство и отплативший вашей нежной учтивости с бесстыдной самоуверенностью, — я люблю вас.

Она склонила голову на руки и ответила нежно:

— Я люблю тебя. Твои слова милы мне. Я люблю тебя.

— Тогда я заслужу тебя.