Король в жёлтом

Под конец второго года ко мне в Индию пришло письмо от Джека, которое настолько не походило на его предыдущие послания, что я принял решение немедленно вернуться в Париж. Он писал: «У меня всё благополучно, мои картины распродаются, так что о недостатке денег говорить не приходится. Казалось бы, ни одной заботы в жизни, но меня одолевает странная тревога. Я не могу избавиться от какого-то беспокойства, связанного с тобой. Это не дурное предчувствие, а скорее напряжённое ожидание — один Господь знает, чего! Могу лишь сказать, что оно изнуряет меня. Ночами мне снитесь только ты и Борис. Я не могу ничего вспомнить поутру, но просыпаюсь с бьющимся сердцем, и весь день волнение возрастает, покуда я не усну, чтобы ночью пережить всё снова. Я порядком измотан этим и полон решимости прервать это болезненное состояние. Я должен с тобой увидеться. Следует ли мне приехать в Бомбей, или ты приедешь в Париж?».

Я телеграфировал ему, что отплываю следующим же пароходом.

Когда мы встретились, я отметил, что он мало изменился; я же, как он утверждал, выглядел выздоровевшим и окрепшим. Было приятно вновь слышать его голос, и покуда мы сидели и рассказывали друг другу о своих делах, почувствовали, как отрадно быть живыми в ясную весеннюю пору.

Прожив ещё неделю в Париже, я на неделю поехал с Джеком на Эпт. Но прежде всего мы побывали на кладбище в Севре, где был похоронен Борис.

— Не следует ли нам поместить «Мойр» среди рощи над ним? — спросил Джек, и я ответил:

— Думаю, лишь «Мадонне» пристало хранить могилу Бориса.

Но Джеку не стало легче после моего возвращения. Сны, содержание которых он не мог вспомнить даже приблизительно, продолжались, и он говорил, что ощущение ожидания становилось удушающим.

— Ты видишь, в моём присутствии тебе становится хуже, а не лучше, — сказал я. — Попробуй сменить обстановку.

И он отправился в странствие по Нормандским островам ³⁴, а я вернулся в Париж. После моего возвращения я ни разу не входил в дом Бориса, — а теперь мой, — но понимал, что это необходимо сделать. Джек содержал его в порядке и нанял прислугу, так что я отказался от своей квартиры и переехал туда. Вопреки опасениям, я обнаружил, что могу спокойно рисовать, не испытывая смятения. Я побывал во всех комнатах — всех, кроме одной. Я не смог заставить себя войти в мраморную комнату, где покоилась Женевьева, и всё же я чувствовал каждодневно растущее страстное желание взглянуть в её лицо, преклонить рядом с ней колени.

В один из апрельских полдней я лежал, погружённый в мысли, как два года назад, и машинально обводил взглядом рыжевато-коричневые восточные ковры. Когда я различил заострённые уши и плоскую злобную голову на волчьей шкуре, я вспомнил видение, в котором Женевьева лежала подле неё. Шлемы по-прежнему висели поверх истёртых гобеленов, и среди них — испанский морион ³⁵, который, как я помнил, Женевьева надела однажды, когда мы забавлялись старинными доспехами. Я обратил взгляд к спинету, каждая пожелтевшая клавиша которого была напоминанием об осторожных прикосновениях её руки, и поднялся, притягиваемый силой страсти всей моей жизни к запечатанным дверям мраморной комнаты. Тяжёлые двери распахнулись под моими дрожащими руками. Солнечный свет лился сквозь окно, золотя крылья Купидона и горя нимбом надо лбом Мадонны. Её нежное лицо с состраданием склонялось к мраморной фигуре такого исключительного совершенства, что я стал на колени и осенил себя крестным знамением. Женевьева лежала в тени у ног Мадонны, и всё же я видел бледные синеватые прожилки сквозь её белые руки, а под сложенными ладонями складки платья отсвечивали розовым, как будто некий тёплый свет исходил из её груди.

С разрывающимся сердцем я склонился к ней и прикоснулся губами к мраморным драпировкам, затем крадучись вернулся в тихий дом.

Служанка принесла письмо, и я уселся в небольшом зимнем саду, чтобы прочесть его; но, ещё не успев взломать печать, заметил, что девушка медлит, и спросил, что ей нужно.

Она пробормотала что-то про белого кролика, которого поймали в доме, и спросила, как следует поступить с ним. Я велел выпустить его в обнесённый стеной сад за домом и открыл письмо. Оно было от Джека, но оказалось столь бессвязным, что я подумал, что он потерял рассудок. Он умолял меня не покидать дом, покуда он не вернётся; он не мог сказать, почему, но писал, что ему приснился сон. Джек не мог ничего объяснить, но был уверен, что я не должен покидать дом на улице Сен-Сесиль.

Закончив чтение, я поднял глаза и увидел ту же служанку, стоящую в дверях. В руках она держала стеклянное блюдо, в котором плавали две золотые рыбки. «Верните их в бассейн и разъясните, что означает ваше новое появление?» — осведомился я.