Корабль в пустоте

Я вошел под древние прохладные своды. В полумраке, рассеивающемся под куполами, сияло в вечности соборного воздуха золото мозаик и росписей. На крепких плечах тысячелетних арок покоились уходящие ввысь мраморные галереи. Как всегда в подобных музейных храмах, всё немаленькое пространство базилики было хитроумно затянуто бархатными канатами, и народу приходилось двигаться узковатым правым нефом. Далеко впереди, на алтарной апсиде, восседал Господь Вседержитель с греческими буквами над ним: “IC XC”. И тут, словно в унисон моим мыслям о наследии Византии, до меня донеслось протяжное пение, несомненно, православное, хотя и не русского распева – греческого, скорее. Но кто это поет? Где? У мраморной алтарной преграды, делящей храм почти наполовину, никого не было, да и не пускали туда. Я подошел как можно ближе к канатам, прищурился. Там, за колоннами пресвитерия, увидел я людей перед каменной сенью, они-то и пели. Как же они туда попали? Я обошел справа алтарную преграду со статуями Иисуса Христа, Богородицы и двенадцати апостолов, поднялся по ступенькам в заворачивающий налево коридорчик, миновал его без преград и оказался прямо в алтаре. Здесь я сразу понял, что длинный престол под сенью на темных резных колоннах и есть гробница Евангелиста Марка. Стройный молодой священник в черном подряснике, стоящий на ступенях, пел вовсе не на греческом, а на церковнославянском: «Тако да погибнут грешницы от Лица Божия, а праведницы да возвеселятся». Пасхальное песнопение! Поскольку батюшка произносил «е» как «э»: не «грешницы», а «грэшницы», не «возвеселятся», а «возвэсэлятся», я решил, что он серб или болгарин. За ним стояла группа молодых парней с рюкзачками. Православные лица, светлые, осмысленные, ни с какими другими не спутаешь. Я встал рядом, осенил себя крестным знамением.

Никогда не испытывал особых иллюзий насчет «православного единства», но разве не чудо, что мы, православные из разных стран, оказались в один день и час в бывшем византийском храме в Венеции и молимся сейчас вместе на понятном друг другу языке? Ладно, это совпадение, а как оценивать другое совпадение, мысль о котором только что пришла мне в голову: в начале этого Пасхального гимна есть те же слова, что и в молитве против бесов, написанной мне отцом Константином: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его…»? Прихоть «Аквариума»? Но прихоть весьма показательная: здесь, в реальности номер три, Пасха тоже была несколько дней назад, как и в моей первой реальности. Иначе бы священник не пел Пасхального гимна. Отсюда можно сделать вывод, что события в лабиринте разные, а происходят в одно и то же время. Неясно только с «филологическим пиром» в Кремле. Хотя… ведь он тоже мог состояться 25 апреля, после Пасхи, – только году в 1947-м. Допустим, вечность «Аквариума» вертикальна – как некая игла, протыкающая календарные листочки с надписью «25 апреля»…

Между тем, священник закончил, приложился к гробнице, а за ним и мы. После я подошел к нему под благословение:

– Христос воскресе!

– Навистина Той воскресна! Бог да йа благослови! Во името на Отецот и Синот и Светиот Дух!

– Я из России, батюшка, зовут Борис. А откуда вы, можно спросить?

– Од Македония! Отец Константин!

Я раскрыл рот, да так и остался на месте. Священник с некоторым недоумением посмотрел на меня, улыбнулся и повел своих молодых паломников дальше.

Сзади меня кто-то подергал за рукав. Я обернулся – пожилая тетя с бейджиком.

– Signore, qui non si può più stare!

Я развел руками:

– I do not understand, – не понимаю, дескать.

Тогда она повторила на ломаном английском:

– Mister, you can't stand here anymore!

Ага, нельзя больше здесь стоять. Понятно, спасибо и на том, что допустили сюда, – может, по недосмотру. Но, очевидно, по предусмотренному кем-то или чем-то недосмотру: иначе как объяснить появление в Венеции нового отца Константина?

Я вернулся боковым коридорчиком в правый неф. Чувствовал я себя так, словно шел не по мозаичным плитам пола, а по невидимой тверди зеркального зала «Аквариума», где на каждом шагу поджидают ловушки. Шаг влево, шаг вправо…

И тут я столкнулся нос к носу с Глазовой, – открытый наряд которой смотрелся довольно вызывающе для храма. В руке у нее был сиреневый кружевной зонтик от солнца.

– Ольга Витальевна! А вы как здесь? Вы же на площадь пошли с Колюбакиным и ректором!

– Я передумала. Надо бы нам поговорить. Другого случая, думаю, сегодня не представится.

– Может быть. Отойдем в сторонку. А вы, я вижу, зонтик прикупили?

– Да, тут, рядом. Араб скинул три евро.

Мы отошли к боковой соборной кафедре, вознесенной на высоту галереи, и там я вкратце рассказал ей всё, не вдаваясь в подробности разговоров с отцом Константином.

Лилу задумчиво выслушала, глядя себе под ноги в сиреневых туфлях-шпильках.

– Вы не считаете, что это бред? – поинтересовался я.