Контрреволюция

Я опасался возникновения войны в 1914 году. В качестве докладчика главнейших военных законопроектов в Государственной думе я основательно ознакомился с состоянием наших вооруженных сил перед войной и не мог желать возникновения войны. Но как только она была объявлена, как член Думы я был совершенно освобожден от воинской повинности, я немедленно вновь надел военный мундир и отправился на фронт. Таковое же отношение к обязанностям по отношению к Родине существовало у многих кадровых офицеров.

Молодые офицеры, мобилизованные на время военных действий и не прошедшие в мирное время муштровки кадровых офицеров, во время войны невольно сроднились со взглядами старшего состава и, даже искренне приняв революцию, тоже не хотели допускать немедленного мира – он рисовался им в тот момент возможным лишь в крайне унизительной для России форме.

Солдаты почти сплошь все требовали мира. Доводы о невыгодности немедленного его заключения, которые могли быть восприняты офицерами, до солдатской массы не доходили. Солдаты руководствовались народным чутьем, которое подсказывало им, что правда не в этих доводах, а в проповеди Ленина, зовущего к немедленному прекращению мировой бойни и к переходу к созидательному труду.

Таким образом, контрреволюционность офицеров выражалась первое время в расхождении с требованиями немедленного мира солдатской массы, требованиями, выдвинутыми революцией. При этом расхождение диктовалось не соображениями защиты своих имущественных интересов, а определенными убеждениями, привитыми соответствующим воспитанием.

Подобное отношение офицеров к революции, к миру, а в дальнейшем к Гражданской войне я встречал на протяжении всех трех лет всероссийской смуты.

Во время Гражданской войны часто приходилось слышать от молодых офицеров: «Разве мы боремся за возвращение земли помещикам? Нет, ради этого мы не взялись бы за оружие. Мы готовы жертвовать жизнью за “гибнущую Родину”».

«Гибель Родины» они усматривали в том разрушении всех основ старой государственности, и старой армии в том числе, за которое сознательно принялись большевики с намерением строить нечто новое. Между тем развал старой армии являлся стихийным выражением отношения народных масс, одетых в солдатские шинели, к революции и ее завоеваниям: этот развал очищал место для новых строек.

Но ни молодые офицеры на фронте Гражданской войны, ни я сам в то время не были в силах понять и оценить по достоинству развивающиеся события. Мы видели перед собой только разрушение.

Когда Врангель вел переговоры с поляками о совместных действиях против Советского Союза, мне приходилось слышать от офицеров: «…Как, с поляками против большевиков? – Нет, с большевиками против поляков».

При таких настроениях и взглядах эта офицерская молодежь могла признать себя «пособниками капиталистов» или «наемниками иностранного империализма».

Но расхождения в основном вопросе тех дней были налицо, и противоречия во взглядах на войну и мир падали на почву, соответственно подготовленную былыми отношениями между солдатами и офицерами. Неизгладимая рознь между ними существовала вплоть до революции.

В былое время кулачная расправа и грубое отношение к солдату почти что входили в систему воспитания войск. Однако уже в конце прошлого столетия началась борьба с этим злом сверху. Приказ командующего войсками Киевского военного округа генерала Драгомирова[79] «В войсках дерутся» с отдачей под суд повинных в мордобойстве нашумел в свое время на всю Россию. После Японской войны под влиянием революции 1905 года стал сказываться сдержанный, но тем не менее внушительный протест солдатской массы снизу. Он выражался в редких активных выступлениях и в неизменном молчаливом сопротивлении, и все это в большей степени, чем начальнические приказы, влияло на сокращение рукоприкладства.

Однако в то же время неизжитым грехом оставалась оторванность офицера от солдата. Понятия «барин» и «мужик» продолжали жить в военной среде.

Когда вспыхнула революция, к существовавшей розни добавились противоречия в вопросе «война и мир», и отношения между корпусом офицеров и солдатской массой обострились в высшей мере.

Рознь между офицерами, понуждающими идти в бой, и солдатами, не желающими воевать, приводила к столкновениям, кончавшимися насилиями всякого рода, вплоть до кровавого самосуда. Грехи отдельных офицеров обобщались и переносились на все офицерство в целом, и «золотопогонники»[80] стало враждебной и презрительной кличкой офицеров. В первую очередь подверглись расправе офицеры, за которыми действительно числились грехи по отношению к солдатам, но многие из таковых, чувствуя свою вину, поспешили своевременно скрыться, и часто гнев солдат обрушивался на неповинных в грубом и несправедливом отношении к подчиненным.

Одиночные офицеры стали чувствовать себя беспомощными по отношению к солдатской массе, и чувство самосохранения толкало их к объединению в свои офицерские организации.