Контрреволюция

Корнилов принадлежал к числу тех старших начальников, которые не только примирились с революцией, но даже приветствовали ее, ожидая встретить в ней тот подъем народной энергии, который ускорит победу над врагом. На деле случилось нечто совершенно непохожее на то, что он ждал, и у Корнилова стали зарождаться контрреволюционные настроения. Он мечтал развязаться с Петроградским тыловым округом и принять командование на фронте. Что же касается борьбы с «разлагающим» влиянием различных газет, то он не видел возможности этого в Петрограде.

У генерала Аверьянова я встретил совсем другие планы.

«Вы стараетесь вашими газетными статьями пробудить в солдатах угасшее чувство любви к Родине, – сказал Аверьянов. – Намерения хорошие, но я очень сомневаюсь в том, что вы чего-нибудь добьетесь… Разве вы не чувствуете, что Ленин одним своим выступлением сводит на нет вашу десятидневную работу? Вы хотите не допускать газету «Правда» в окопы. Уж не говоря о том, что это почти невозможно осуществить на деле, надо понимать и учитывать, что проповеди Ленина, передаваясь из уст в уста, без печати докатываются до фронта.

Вы хотите бороться со следствиями болезни, а нужно бороться с источником заразы…»

Аверьянов наклонился ко мне и продолжал шепотом: «Ленин – источник заразы, и его надо убрать прежде всего… Мы назначили за его голову 200 тысяч рублей золотом…»

Такая постановка вопроса была мне еще в новинку. Я был, по-видимому, еще настолько наивен, что как призыв иностранцев для разрешения наших домашних споров, так и средневековые способы для устранения политического противника мне еще казались недопустимыми.

«Что же, нашли вы охотника, который соблазнился крупным заработком?» – спросил я.

«Являлся ко мне один бравый артиллерийский капитан, георгиевский кавалер, называет себя эсером и говорит, что он принципиальный противник Ленина. Берется избавить нас от опасного проповедника… Только нет у меня к нему доверия, я даже боюсь с ним связываться – уж очень от него несет водкой…»

Когда он назвал мне фамилию артиллерийского капитана, я вспомнил, что ко мне в Государственную думу, в отделение пропаганды, являлся какой-то высокий капитан, с Георгиевским крестом на груди, и горячо говорил о своем принципиальном расхождении с Лениным, но он ни словом не обмолвился о своих сношениях с Аверьяновым.

Уже примерно через год я случайно узнал, что этот капитан погиб во время одного из контрреволюционных выступлений эсеров.

В процессе ведения пропаганды мне приходилось знакомиться с настроениями в армии.

Неразрешенный вопрос о войне или мире сразу расколол армию на два враждебных лагеря.

Офицерство в огромном своем большинстве высказывалось за продолжение войны. Если и были в душе предпочитавшие мир, то они обычно не решались высказывать это открыто.

Нельзя приписывать сторонникам войны в этом случае исключительно личные, корыстные побуждения. Война большинству из них никаких выгод не приносила. В данном случае наибольшую роль играло воспитание, полученное офицерами смолоду, создавшее в их умах определенные представления об обязанностях офицера к Родине.

Кадровое офицерство, воспитанное в корпусах в военных училищах, очень мало задумывалось над социальными и экономическими вопросами. Военное образование того времени совершенно исключало всякое соприкосновение с подобными темами. Одним из основных требований военного воспитания было полное устранение военнослужащего от всякой политики, а потому представления в этих вопросах бывали часто самые ограниченные.

Не позволяя военному задумываться над справедливостью и целесообразностью существующего государственного устройства, ему упорно внушали преклонение перед подвигами отдельных героев и всей армии в целом, трудами и кровью которой было упрочено международное значение Российской империи.

Хорошо помню, как мы, мальчики, в корпусе с уважением глядели на черные мраморные доски в корпусной церкви, на которых золотыми буквами написаны были имена и подвиги наших старших однокашников, доблестно сложивших головы в былых войнах. Мы с интересом принимались за изучение подвигов русских войск в былые времена, и во многих из нас просыпалось желание им следовать. Нам внушали, что звание офицера «высоко и почетно», и мы действительно на практике видели, что пользуемся известными привилегиями и почетом в обществе. Но мы сознавали в то же время, что эти привилегии возлагают на нас и определенные обязанности, от которых большинство не пыталось уклоняться.

Как и многие мои товарищи, я лично, как только вспыхнула в 1904 году Русско-японская война, счел себя морально обязанным немедленно ехать на войну, хотя мои служебные обязанности меня к этому не привлекали. Я был тяжело ранен, но, оправившись, вновь вернулся на фронт.