Конец

Он стоял у зеркала в уборной, произнося имя и фамилию, ту же, что была у отца, но слова оставляли след лишь на зеркале. Необходим еще один человек. Посмотрите на этих людей, на девочку в переднике и с розовыми ногами, на десять тысяч других, которые зажимают ее телами; они не единственные, у кого есть название, как у двускатной крыши или самовара в кафе. Он один настоящий и безымянный среди них.

Зимним вечером в Кентукки, сидя у буржуйки в доме дяди, тот показывал ему, мальчишке, как изогнуть пилу в двух местах, зажав носком ботинка, как ударять по ней молотком, чтобы взять определенную ноту, сгибая ее или разгибая или касаясь определенного места на сгибе. Он продолжал учиться и потом, уже в доме отца у озера. Сам научился играть «Моя сестра, она работает в прачечной», «Песнь погонщика мула», «Как тебя зовут в Штатах?» и «Армия фараона утонула». И еще он сочинял собственные мелодии, с любовью, которой не испытывал никогда ни к чему более, вслушиваясь в фальшивые, дребезжащие звуки стального полотна. Позже он научился играть, используя смычок отцовской скрипки. Потом кузен отца, который играл на банджо в деревенском оркестре, выступавшем в салуне по субботам, уговорил родителей, хоть разок позволить выступить с ними.

Все музыканты стояли – и скрипачи, и даже человек с гармоникой, и даже пожилой мужчина, обращавшийся ко всем «сэр», имя которого он так и не узнал. Только он, самый молодой, сидел на стуле и стучал по пиле молотком с круглым бойком.

Он никогда еще не сгибал пилу в присутствии других. Пила, на которой он играл молотком, казалась замкнутой; та, на которой смычком, – обнаженной. Исходящему звуку не мешал стук молотка. В сарае, склонившись перед звуком, когда вокруг была лишь пустота, он сам ощущал себя обнаженным. Сгибать пилу было просто, у него хорошо получалось без посторонней помощи; чистейшее творение, по сравнению с которым игра молотком была лишь версией для посторонних – копией, фальшивкой.

Мужчины знали, что он понимает, когда и как согнуть ее, потому стали давить – закручивать гайки. Он не желал этого. Такое не предназначалось для чужих ушей. Если уж он играл перед людьми, мог бы осознать, что таков путь внутрь, сквозь себя, вынуждающий вывернуть все внутреннее наружу. Я сам обращаюсь наконец к миру материальному, к его гражданам, я становлюсь частью его и одним из них. И он согласился, да, он сделает это.

И вот настал момент, был дан знак, когда Сэр подпрыгнул и вернулся на сцену, опустившись на обе ноги. Он сунул молоток под стул. Музыканты убрали инструменты от лиц, а он провел смычком по краю пилы, зная, что зритель там, смотрит на него, но невидим им из-за света масляных ламп по краю сцены.

Он казался себе не просто обнаженным перед залом. Звуки, издаваемые в присутствии посторонних, разрывали его, представляя на обозрение влажное нутро, которое и было им, как он есть, его организмом, переваривающим пищу и потреблявшим воздух, чтобы он существовал.

Внезапно откуда-то из-за стены света послышался звук – кто-то смеялся над ним.

И все же он не перестал играть, не покинул своего места.

И вот Сэр наконец стукнул мыском ботинка по сцене, и оркестр подхватил мелодию, накинул на него наспех сшитую одёжу. Они играли до полуночи, до самого закрытия салуна. Кузен провожал его домой по темным улицам. Он поднялся по лестнице в свою комнату.

Епископ в митре (и эти две полоски ткани, свисающие сзади, как косички у розовоногой девочки, две свисающие ленты), священники, шествующие по улице, мальчики в сутанах, мужчины в белых льняных альбах, важно читающие нараспев на латыни, статуя мулатки на платформе (мулат так называется, потому что кровь у него смешанная, как у мула), стая немолодых женщин в черном и босых, бормочущих нечто над четками (стая скворцов способна образовать мурмурацию), и большой, но какой-то несуразный оркестр играет очень торжественно, пусть даже иногда и фальшиво, сбиваясь с ритма, – все это напоминает ему о вечере в салуне, когда он, мальчик, пытался выступить с той же торжественностью, держа в руках смычок и пилу, выразить то, что ощущал внутри, торжество человеческого «я», а смог лишь то, что вызвало смех кого-то в зале. Точно так же это бормотание, слова мертвого языка, кричаще украшенная драгоценностями наполовину негритянка, которой эти люди поклоняются, как иконе, вместо того, чтобы встать на сторону того, что поистине свято, – все это на самом деле нелепо, абсурдно, смехотворно.

Толпа, кажется, осознает это, поскольку среди них есть как молящиеся и прикалывающие деньги к лентам, тянущимся за паланкином негритянки, так и те, кто хлопает в ладоши, поет и хохочет во весь голос. Мужчины, несущие идола, такие же белые, как и он сам, они даже одеты в белое и не знают, что их не должно быть здесь, как и идола, которого они несут, и женщины, чье лицо он ищет в толпе.