Конец

Он поднялся, заправил постель так, как было, и стал подниматься по лестнице в одних носках, держа обувь в руке, одетый, как было бы комфортно не очень холодным вечером, спрятав остальные вещи в подвале. Окно кухни было еще темным, когда он вошел. Ночь уже не была такой непроглядной, как раньше. Луна, должно быть, уже скрылась из вида. Весь свет в доме было выключен.

Ему надо в ванную. В кухне было достаточно света, чтобы хромированные предметы, расположенные у плиты, пугающе блестели. Откуда же этот свет? Отражается от снежного покрова за окном или его посылают звезды, находящиеся в миллионах световых лет отсюда.

Логично было предположить, что к настоящему моменту они точно звонили Рикки, если не сделали это в первые часы его отсутствия. Вопрос определенно был следующим: «Где Чиччо?» Он собирался сказать, что все это время был у Рикки, две ночи. Они бы возразили: «О нет, тебя там не было, мы звонили, но тебя не нашли». И что ему сказать на это?

Он слишком долго обдумывал ответ. Они не пойдут на конфликт с ним. Они ведь сами выгнали его на улицу.

Добираться до входной двери ее дома пришлось на ощупь, опираясь на столешницу. Он открыл первую дверь, затем вторую, защитную, перегнулся через порог, выудил из снега газету, испачкав ботинки свежевыпавшим снегом. Тишина была почти идиллической. Обувь с россыпью белых снежинок оставил внутри у входа. Довольно грубая уловка, но вполне дозволительная.

Теперь можно ожидать начала спектакля и появления публики.

Он ступил на линолеум и захлопнул дверь. Не боясь звуков, опустил на плиту сковороду. Прислушался, пытаясь уловить приближение зрителей, – тихо. Тогда он уронил на пол ее кофемолку и притворно чихнул.

И снова прислушался. Послышался скрип половиц.

Из темноты коридора медленно материализовалась миссис Марини в белом одеянии.

– Откуда ты явился? – произнесла она.

Она выглядела белой и бестелесной, как он бы сказал, словно полупрозрачной, как клубок тумана. Ее пижама с дюжиной заплат, казалось, вот-вот развалится. У нее было выражение лица испуганного, мелкого животного, подобного он раньше никогда не замечал.

– От Рикки. Надеюсь, я вас не разбудил.

Он продолжил доставать ингредиенты для изысканной яичницы.

Сохранившиеся на ее голове пряди волос были тоненькими и ниспадали до плеч, совсем не скрывая желтоватую кожу головы, и походили на крылышки мотылька.

Одежда ее больше подошла бы человеку раза в три толще. Вид был такой, словно она завернулась в простыню. Если бы его попросили угадать, он бы сказал, что она спит в ночной сорочке. И в белом он никогда ее раньше не видел. Похоже, это какая-то старая мужская пижама.

– Мне что-то снилось, – сказала она. – Не могу вспомнить. Слышала, как хлопнула дверь. Я думала, это не ты, а кто-то другой.

– Я был у Рикки. – Он изо всех сил старался убрать нотки, говорившие о фальшивости алиби, но безуспешно. – Я пришел за костюмом, оставил его здесь после, после…

– Положи на место мое яйцо, – произнесла она. – И отправляйся мыть руки.

Он вымыл руки. Она приготовила ему яичницу, заставила нарезать грейпфрут – половину ему, половину ей. Пока он резал свою, она буравила его взглядом, говорящим: «Стоит ли раскрыть твою ложь, парень?» Нет, этого не сделала.

Это был первый день похорон.

Узнав, что его мать тоже будет в морге, позже тем же утром он отправился домой, принял душ и оделся подобающе. В доме обнаружился странный запах. Потом он пошел в морг и съел много колбасы и сыра.

Да, узурпаторша была там, сидела, будто ворона, перед гробом. Волосы ее были седыми. Может, и она скоро умрет. Она подошла к нему и пожала его никчемную руку, сделав вид, что она вовсе не чокнутая и точно не узурпаторша. Он не знал, кого она может обмануть. Только не его!

Он заснул на диване миссис Марини в четыре и проснулся за час до восхода солнца. Она сняла с него носки.

Следующим утром он забрал из дома на Двадцать второй улице свой детекторный радиоприемник и несколько пар носков и положил их в комод в гостевой спальне в доме миссис Марини, которую теперь занимал. Пока все молчали, он полагал, что сможет создать прецедент, установить права скваттеров и не заводить разговор о том, где в долгосрочной перспективе собирается обосноваться.

Но ведь что произошло на самом деле. Дом на Двадцать второй улице был его домом, а не матери, но он готов был отдать его, пусть забирает. Она ведь не была его настоящей матерью, так, фантик от конфеты, который ветер несет по улице.

Он вернулся в школу. Прошло несколько месяцев.

Ему больше не приходилось гладить себе одежду или быть рабом отца на время подработок. Он постоянно испытывал голод. Он, словно безумный, все время сжимал зубы и кулаки. Избить кого-то или даже быть избитым – единственное, что даровало облегчение. Это стало спасением от появления в поле зрения «матери», что та делала слишком часто, с постоянной улыбкой на физиономии.