Конец

Он был мужчиной. Казалось, ему лет пятьдесят пять. Он не желал общаться со всякими чокнутыми. Он постоянно испытывал голод. Миссис Марини полагала, что любому достаточно плотного трехразового питания, но он, будь его воля, ел бы девять раз в день: он снова начал активно расти, у него начинало урчать в животе, когда он убирал со стола после десерта. Он открыл ей много нового по теме, ранее ей неизвестной, – пищевые потребности мальчика-подростка. Большего он просить не мог: вдруг она устанет от постоянной готовки и столь больших трат на него из фиксированной суммы расходов в месяц и отправит жить в дом сто двадцать три? Он соблюдал все правила по поводу времени мытья в душе и «куда деваются грязные носки?». Сигареты хранил в пакете из-под кукурузных чипсов в куче листьев за сараем.

Он рассматривал свой стыд. Тыкал в него. Экспериментировал со способами разжечь его или потушить. Он появился из констелляции, из «мой отец умер, а я все еще жив».

16

Он ждал каких-то событий. Он стал больше читать. Такое погружение в книги ему самому казалось неверным, но в обозримом пространстве больше бежать было некуда. Процесс не доставлял удовольствия, но он к этому и не стремился. Напротив, стремился, чтобы было неприятно, чтобы ощущалась вся непривлекательность его положения, потому что казалось неправильным, совсем неправильным, что горе его превратилось в пепел, не успев произвести должного воздействия. Чиччо месил тесто для хлеба и слушал, как бабушка в своей спальне издавала громкие, пульсирующие звуки, напоминающие о темном веке.

Иезуиты и светские учителя заставляли его читать больше, и он повиновался, хотя чувствовал себя тупым, как лошадь, он надеялся, что, если получится забрести достаточно далеко, непременно что-то произойдет. И он даже не собирался управлять этим процессом. Он случайно стал искать в философии и религии указание на то, что должно произойти. Это и был овес, ставший его пищей. Если бы несколько лет назад он вступил в профсоюз, как планировалось, он погрузился бы вместо работ Фомы Аквинского в работу с тачкой и цементным раствором.

Во время устного зимнего экзамена отец Манфред спросил его:

– Если бы я сказал вам, что одновременно свободен и несвободен, какое я мог бы представить обоснование?

– Что ж, – ответил юный Маццоне, – Бог создал нас по образу и подобию своему, вы могли бы основываться на том, что Бог по большей части свободен, но не полностью, поскольку список вещей ему неподвластных все же длинный. Он не может просто войти в бытие и выйти. Он не может быть не добром. Бог одновременно и свободен, и нет; мы созданы по его подобию и так далее. Как вам такое объяснение?

Но отец Манфред сказал, что оно не подходит.

– Бог может быть и не быть одновременно, если пожелает. Бог не против того, чтобы противоречить самому себе. Попробуйте еще раз, – предложил отец.

Он произнес то, о чем думал:

– Бог велик. Бог есть тайна. Бог такой же, как мы, и отличен от нас.

– Да, хорошо, еще, – произнес священник.

– А если внутри ты раб? Я имею в виду, что мы не можем взмахнуть крыльями и полететь на Марс. Легко сказать, что ты свободен внутри, в своих мыслях. Но что, если это не так?

– Давайте поразмышляем над этим.

– Если внутри ты не свободен…

– Поднажмите. Со всей силы.

– Я тружусь не очень усердно, потому что боюсь, отец.

– Удар, еще удар.

– Тогда будет сложно увидеть то малое, что я получаю.

– Хорошо. Вперед, бей. Левой. Правой.

– Кажется, что Бога нет, но он есть. И понять это можно, лишь будучи свободным внутри.

– Видите, как велик Бог? Ему под силу растоптать даже такие обоснования.

Что, собственно, было лишь нелепо мерцающей тенью парадокса, наполненного верой, потому что верить было бы нелепо. Он знал, что подобные вещи им нравятся. Признаться, ему тоже. Для него это было наполнено смыслом, ха-ха.

Он оказался на перекрестке огромной значимости и осознавал это. Аристотель и Фома Аквинский находились за гранью его понимания. По большей части мысли в эти дни сводились к следующему: проглотить все, что втолковывали священники, потом сплюнуть это все на рубашку и сказать себе: «Ой, что же я наделал».

Отец твердил, что все, сказанное иезуитами, надо делить на три. Они известны своей способностью заморочить голову. Они сделали порок добродетелью. Пару сотен лет назад орден был изгнан на несколько десятилетий из лона церкви. Но в этом вопросе его отец сам противоречит себе, то есть противоречил. Ведь именно он заплатил кучу денег, чтобы отправить Чиччо в школу к иезуитам.

Здесь преподавали гражданские права и тригонометрию, да. Но ими не советовали особенно увлекаться – возможно, потому что и то, и другое в этих учебниках застыло на уровне тринадцатого века. И, разумеется, латынь. Латынь, латынь везде, от incunabulum до extremis, от колыбели до могилы.

В этом году появился еще и древнегреческий. На одном уроке Чиччо с трудом переводил Аристотеля; на другом читал его на английском; на третьем читал Аквинского и обсуждал его труды. Взятие Аристотеля блицкригом в средней школе. Его защита слабела, но от чего он защищался?