Конец

Чиччо толкнул ведущую наружу дверь и протиснулся в щель. Снегопад, очевидно, продолжался всю ночь и до сих пор не закончился, но северо-западный ветер стих, он не будет дуть ему прямо в лицо.

Шел 1953 год. В носках скопились хлопья снега. С каждым шагом посланник тьмы обрушивал на него новые ругательства. На то расстояние, что вчера он преодолел за четыре часа, сегодня, кажется, потребуется пятнадцать, но все же он был наделен нечеловеческой силой. Он не ел, но голода не чувствовал.

Он провел день на погребенных под снегом улицах, исследуя свой стыд. Он хорошо его ощущал, но не понимал, что это. Чувство совсем не то, которое испытываешь, когда думаешь, как посмотрят на тебя окружающие. Он ощущал стыд, не понимая его причину и цели. Он должен его изучить. Это своего рода предупреждение. Сердце хотело предостеречь практический дух. Действия были ровно такими по силе, чтобы он мог вынести.

За последнюю неделю он стал взрослым мужчиной. Пары горя, которые он, возможно, чувствовал ранее, исчезли, трансформировались в топливо для его длинных, мускулистых и упорно работающих ног.

Когда он добрался до Ист-Парка, а впереди оставались еще две мили пути, опять наступил вечер. Стали сказываться крайне суровые обстоятельства. Он хотел поесть и отдохнуть. Он был на ногах с прошлого вечера, с перерывом на сон на скамье, составивший половину обычного времени. Ему необходим отдых. И еда. Он не представлял, где все это получить.

Он пробирался по Ист-Парку, прошел через лес, чтобы срезать путь. На земле здесь было меньше снега, чем на улицах и во дворах, где еще не побывала снегоуборочная машина, большая его часть оставалась на ветках деревьев. Он увидел железную бочку и сел на нее. Стало клонить в сон. Он невольно задумался, как бы соорудить некое укрытие.

Лесной войлок под снегом представлял собой иной мир разнообразных живых существ, названия которых он не знал или помнил детские выдуманные названия, но сейчас никого нельзя увидеть, снег скрыл всех. Кроме неба, снежного покрова и скелетов деревьев, смотреть было не на что. Картина перед глазами поражала размерами и чистотой красок, но он не был ее частью. Чувствовал себя испуганным зверьком, что забрел сюда случайно. На некоторые куски полотна лучше вовсе не смотреть.

Если бы удалось понять, куда идти, ему стало бы легче.

Было ли место, куда он может прийти? Нет такого места. Узурпатор уже, должно быть, в доме. Он спросил себя сначала, где он может остаться на короткий срок, а потом и на долгий. С незапамятных времен кончина родителей заставляла детей уходить в глушь и строить свои крепости. В Западной Канаде все еще остались участки земли для поселенцев. Пробило два часа ночи, как известил церковный колокол – единственный признак близости жилья, иначе лес стал бы казаться ему диким, как в период колонизации французами или Северо-западной индейской войны. Он старался, но не мог отвести взгляд от прекрасного пейзажа перед глазами, частью которого никогда не был и не мог быть. Глупо считать это место глухой чащей, ведь ему известно, что это парк, ограниченный со всех сторон улицами, которые придают ему форму трапеции, он даже знает их названия. Глушь – место дикое, безлюдное. Это же лишь кажется таковым, но на самом деле таковым не является. Но он – человек – существует здесь, по крайней мере физически. Он хотел бы уйти в глушь, но, вероятно, таких мест не осталось. Существуют те, где побывали люди, и те, где они намереваются побывать. Если и существует место дикое и безлюдное, то только в его собственном уме.

Наконец снегопад прекратился, стали видны звезды и луна. Кроны деревьев не демонстрировали и намека на ветер. У него болели ноги, желудок от голода и даже замерзшее лицо. Он готовился сдаться. В голове возник ужасающе разумный вопрос: «Куда он может добраться быстрее, учитывая, что выбора у него вообще нет?» Он слишком замерз, чтобы бороться дальше. Он готов отступить. Он спустился по лесному склону, вышел за границы парка прямо на Чагрин-авеню, направился на Двадцать шестую, а там, подняв распашные дверцы подвала, проник в дом миссис Марини.

На цыпочках прокрался в спальню в подвале, которой никто не пользовался, к счастью, был там и туалет, и раковина. Ему потребовались пятнадцать минут, чтобы раздеться и спрятать вещи под регулируемой больничной кроватью. Потом он лежал час или два отчего-то без сна, мысленно составлял список обид – причин, по которым не мог жить в том доме, отмечая, как проходит озноб, к пальцам ног возвращается чувствительность и исчезает желание уйти навсегда.

Вероятно, он спал, но не тогда, когда наверху раздались шелестящие звуки почтальона у наружной входной двери – звуки, в которых был весь тот комфорт, без которого он хотел бы уметь обходиться: привычный распорядок дня, укрытие от холода, свежее мясо, люди, с которыми можно поговорить.