Конец

Ее дом – точнее, дом Винченцо – производил впечатление места, еще недавно ухоженного, но отданного человеку педантичному с целью превратить его в свинарник. Газеты, учебники и настольная лампа образовали в углу гостиной внушительных размеров монумент. В столовой и кухне стулья были перевернуты и водружены на столы, как в ресторане в нерабочее время. Шнур, привязанный с двух сторон к латунным крюкам, удерживал пыльные плотные гардины. В воздухе стоял крепкий запах хлорки.

На дверце холодильника обнаружилась записка от Чиччо, начинавшаяся словами: «Тому, кто это найдет». В ней он сообщал, что останется ночевать у Рикки.

Миссис Марини ушла домой. Лина и мать сняли чулки и встали на колени, чтобы отмыть пол в кухне. Наступила полночь. Шел 1953 год. Очевидно, муж ее поседел, на его подушке она нашла несколько волосков.

Следующим утром женщины принялись разбирать чемодан Лины, водрузив на кухонный стол. Над крышей дома завывала снежная буря. Мать спросила:

– А где остальное?

– Здесь и остальное тоже, – сказала она.

– Где остальная твоя одежда, Кармелина? – спросила миссис Марини.

– Здесь вся одежда, которая у меня есть.

В трех баках на плите они вскипятили воду. Миссис Марини отмерила нужное количество черного красителя и всыпала чашку соли для хлопковых тканей в один бак и столько же в другой для вещей из шерсти.

Вся одежда Лины была сшита из лоскутков, оставшихся в кабинете домоводства в школе Каспера, при составлении выкройки цвета не имели для нее значения. Непокрашенными останутся только чулки и носовые платки.

Хотите знать причину. Но ее нет. Хотите полной картины с флорой, закатами, какова была толщина снежного покрова, когда вьюжило в 1949-м? Какая мебель была в комнате общежития, где я жила? Каковы лица друзей, которые там у меня были? Ужасно, но ничего такого нет, не существует артефактов, позволяющих проверить, достоверны ли мои воспоминания, нет возможности опровергнуть ваши подозрения о том; я была, потом меня не было, и вот я опять есть, появилась, сойдя с подножки вагона на перрон. Я хочу начертить жизненную линию, которая становилась бы шире, петляла, в какой-то момент пересекла сама себя, стала дорогой, которую можно преодолевать поэтапно.

Еще один день она провела будто в подземелье, прежде чем смогла заставить себя дойти по Вермилион-авеню к моргу, взяв два костюма Энцо, один из которых предназначался его отцу. Было решено кремировать его и отправить прах домой в металлической урне. Когда она вышла из кабинета по оформлению ритуальных услуг, вспышка белого света зимнего солнца показалась подобной взрыву бомбы. Она усеяла пятнами пространство перед глазами, отчего перемещаться было непросто, как и понять, стала процветать или, напротив, увядать за время ее отсутствия торговля в районе неподалеку. Щурясь, закрывая рукой глаза, она увидела в просвете между пальцами знакомую витрину без вывески. Несмотря на метель, заведение определенно работало, и она вошла.

Звякнул колокольчик на двери пекарни, занавесь с изображением флага Огайо отодвинулась в сторону, и появился Рокко, леденец во рту его грохотал, ударяясь о зубы.

– Говори, – произнес он, беря в руку пакет из вощеной бумаги.

– Два круассана, пожалуйста. С мармеладом.

Она открыла кошелек, то отделение, что для мелочи, там лежали лишь монетка в десять центов и несколько пенни.

Под доской, на которой мелом были написаны цены, висела фотография красивого парня, гладко выбритого, с тоской в глазах и холодной улыбкой, на нем была военная кепка. Фотография была сильно ретуширована – американский флаг на заднем плане неестественно яркий, алые губы и румянец на щеках.

Надпись на доске гласила: «В плену у врага уже 832 дня подряд».

– Что-то еще?

– Нет, спасибо.

– Сорок шесть центов, если у вас найдется.

У нее не нашлось. Пришлось просить оставить только один круассан.

– Вы ведь Монтанеро, если не ошибаюсь. Слышал, вы уехали в Вайоминг. – Извините, запамятовал ваше имя.

– Шарлотта, – машинально ответила она. Это был псевдоним, который она выбрала. Но больше не собиралась им пользоваться.

15

Наконец Чиччо произнес фразу, которая ярко светилась в воздухе над виноградниками.

– Мне надо как-то смыться, – сказал он.

Он не мог сказать, когда принял решение отдать во владение матери дом на Двадцать второй улице. Все полетело в пропасть. Все полетело к чертям в мгновение ока. Раз все катится в ад, может показаться, что ничего нового туда уже не попадет, и, раз все катится в ад, ниже уже не пасть, но это не так.