Конец

– Ты думал, что сможешь провести меня, мой мальчик? – Рокко усмехнулся и вытянул вверх палец. – Разве я могу не узнать своих, когда увижу?

Человек лишь едва заметно кивнул.

Рокко собрал все имеющееся внутри мужество, сделал шаг, отметив, что пяткой увяз в пирожном, и двинулся решительно дальше, чтобы обнять огромного и чертовски озорного ребенка.

На петле двери в переднюю висел датчик – хитроумное устройство. Стоило войти – и верхний свет включался автоматически, а затем, через шестьдесят секунд после закрытия двери, выключался.

И вот свет погас.

Человек налетел на него в темноте, произошло лобовое столкновение тел, и Рокко повалился на полки с тестом, а потом дверь открылась, и незваный гость выскочил наружу.

Рокко поднялся на ноги. Через проем влетел ненадолго в помещение шум улицы, затем задняя дверь – алле-гоп – хлопнула, и стало тихо. Только клочок носового платка остался лежать на кафельном полу.

По полю для игры в мяч бежала монахиня, подол ее сутаны парил над пыльной землей. Она яростно жестикулировала, пытаясь привлечь внимание чумазых карусельщиков. «Маттерхорн» и «Ведьмино колесо» вращались, «Дипси-Ду» подскакивал – все они были в сверкающих огнях, мигавших интенсивнее по мере того, как каждая машинка на них набирала скорость, купаясь в собственной бодрой мелодии.

Она кричала, требуя, чтобы карусели остановили; Богородицу уже вынесли из церкви, статуя была уже на улице. Какой-то человек, то ли бродяга, то ли школьный дворник, от которого пахло мелом и карандашами даже в августе, открыл ворота – и детвора, спотыкаясь, высыпала на поле.

Дети сидели даже на крыше здания монастыря, один пытался вскарабкаться на флагшток, цепляясь за шнур.

Мальчики – церковные служки шли по улице рядом с двенадцатью рослыми мужчинами, только вступающими в возраст, что называют средним; дородные, чуть надменные, они вышагивали медленно, с достоинством, облачены были в белые муслиновые сутаны, белые же перчатки и черные фетровые шляпы без полей. Они двинулись сквозь людское море, отгоняя мешающих на пути к обочине, к прилавкам торговцев, к витринам лавок, безмолвные, твердые как сталь, они разрезали мягкую толпу, как киль корабля вспарывает морскую гладь.

Кто-то сказал:

– У тебя еще есть время до того, как ты придешь к нам?

На крыше кинотеатра на Двадцать четвертой сидели рабочие, готовившие салют, передавали друг другу бутылку пива, поплевали на смолу, вяло переругивались. За мальчиками-служками шли священники разных приходов, некоторые в длинных рясах и камилавках. Был среди них и епископ города – немец, – хмурый старец в зеленой митре и ризе. При ходьбе он опирался на посох.

И вслед за священниками несли Богородицу – небольшую статую, фарфор на лице потемнел, сделав ее смуглой, как арабка. Нос же был дерзко вздернут, как у англичанки. На губах застыла полуулыбка. Ее одеяние, включая рукава, было усыпано крохотными бриллиантами – на протяжении многих лет женщины извлекали их из своих помолвочных колец и жертвовали церкви. Статуя Богородицы стояла на каменной платформе, по углам четыре столба со спиральным рисунком поддерживали позолоченную крышу над ее головой. Несли ее на плечах шестнадцать мужчин в белых стихарях. Развевались ленты на столбах, и люди прикалывали к ним деньги. Сопровождали помост и мужчины, протяжно распевающие григорианский хорал. Были они в белых робах и капюшонах на головах, острые концы которых лежали на их спинах; возвышались сжатые в руках факелы.

Близился вечер, но жара стояла прежняя.

Несколько сотен женщин шли за статуей Богородицы, молясь и перебирая четки, босые – прямо по мостовой, усеянной окурками, использованными салфетками, растоптанным мороженым. Замыкал процессию оркестр, производивший невообразимые звуки. Духовые инструменты исполняли вальс, кларнетисты – танец тустеп, скрипачи – иное, понять что было невозможно. А уже за оркестром начиналось пустое пространство в полквартала, где было прохладнее, кажется, даже можно было свободно дышать.

Звонили все церковные колокола.

Рокко понял, что ему необходимо глотнуть свежего воздуха.

Над огромным ларем для угля был фанерный люк, который он некогда лично покрасил под цвет потолка. Забравшись на ларь, он потянул, открыл люк и поднялся по лестнице на чердак пекарни. От высокой температуры сразу стало подташнивать. Разглядеть что-то было невозможно, пока он не догадался шляпой закрыть щель, из которой струился снизу яркий свет. Источник был ликвидирован – и перед глазами появилось облако пыли, густое, находящееся в постоянном движении. Делая вдох, он наблюдал, как частички взвеси залетают в рот, потом вылетают обратно. Пол на чердаке был сплошь покрыт стружкой и чем-то похожим на высохшие кругляшки жевательного табака – все, что осталось от рабочих кровельной бригады, не удосужившейся тогда, в 1890-м, убрать за собой. Было чертовски жарко. Внутри черепа возникли вибрации в унисон с уличным шумом.