Конец

Пригнувшись, чтобы удержать равновесие, он пошел по балке к проему в стене, где была лестница. Она почти вся покрылась ржавчиной, крепежные болты ослабли, и она заходила ходуном под Рокко, когда он полез к люку между стропилами.

Вынырнув на крышу, вздохнул, радуясь полумраку. Музыка, если эти звуки можно так назвать, звучала совсем рядом и оглушала. Рокко повернулся, и вот те раз, у противоположной стены – фасада – стояли пять девочек и мальчик. Он очень надеялся, что Кьяра с ними.

– Как вы здесь оказались? – спросил он их, стряхивая со штанов паутину и опилки.

– Мы залезли, – ответила одна из девочек, даже не взглянув на него. На порванном чулке стрелка, а под ней ссадина.

– По чему вы залезли?

– Не знаю я.

– Ты не знаешь.

– По стене, кажется.

– У тебя ссадина на ноге, юная мисс. – Он указал на нее, но девочка никак не отреагировала.

Рокко подошел к краю и увидел внизу суетящихся людей. От усталости и напряжения он весь взмок. Пересчитал детей. Раз, два, три, четыре, пять. Кьяры нет. Жаль. Да, и еще мальчик.

– Всегда одно и то же, – трагическим голосом произнесла другая девочка. – Почему всегда одно и то же?

– Плохо, что всегда одно и то же.

Они имели в виду, что из года в год празднование проходит одинаково.

Один ребенок внезапно дернулся и вытянулся. Следом остальные.

– Смотрите! – первая девочка ткнула пальцем в воздух. – Смотрите, как переливаются!

Процессия растянулась на пять кварталов. Статуя Богородицы теперь находилась где-то около пересечения Одиннадцатой авеню с Тринадцатой улицей. После пустота длиной в полквартала, которую люди оставляли исторически: идти прямо за оркестром запрещалось. Лишь на самом краю территории танцевали цветные женщины и мужчины.

Вскоре к ним присоединились еще цветные мужчины и женщины, но немного, человек семь. Рокко видел, что они хлопали, небыстро переступали ногами, исполняя танец с движениями рывками, похоже, считали себя незаметными для остальных, пока играла музыка, будто находились в толпе. Удивительно. Танец не был парным, они не заключали друг друга в объятия, даже не держались за руки. Их было теперь человек девять из, возможно, тысяч двадцати в целом, они бросались в глаза даже отсюда. При внимательном рассмотрении становилось очевидно, что все они были очень молоды, почти подростки, а еще одна девочка, почти ровесница той, что стояла на крыше перед Рокко, пыталась вырваться из объятий седовласой женщины и танцевать с ними.

Дети, чью скуку как рукой сняло, принялись обсуждать толпу внизу, копируя учтивые обороты, которые явно слышали от взрослых.

– О, Мария, Мария, ах, как же их много.

Рокко должен был завидовать цветной молодежи внизу, танцевавшей вместе и все же каждый сам по себе: они не были обязаны разбиваться на пары. Либо они наивны, либо он сделал ненужный выбор. Если ему суждено когда-нибудь попасть в тюрьму, то только в камеру без окна.

Седой мужчина в коричневом костюме и черном галстуке, что стоял рядом с приземистой дамой, освистал, кажется, танцующих, тыкал в них пальцем, потом прекратил, отвернулся, но выглядел взбешенным. Рокко посмотрел на этого несчастного, бранящегося в никуда парня и покачал головой – так он был похож на него самого.

Кто-то шлепнул по спине единственного трубача – Рокко сам видел, – и громоздкий инструмент развернулся, напомнив прячущегося в кустах оленя.

Потом вдруг – он сам видел, все произошло на его глазах – последний ряд оркестра, все как один игравшие на духовых инструментах, повернулся, оглядел танцующих цветных ребят и снова, как по команде, повернулся обратно. Кто-то похлопал по плечу барабанщика – тот повернулся и вытянул шею, чтобы увидеть. И вновь шлепки и вытянутые шеи желающих разглядеть, словно волна побежала – вперед-назад – к первому ряду оркестра. На такой скорости движется по реке ветвь, если смотреть с высокого берега. Но оркестр продолжал играть – смотрел, передавал новости, но не останавливался. И он видел, как эта новость, эта ветвь добралась до толпы босоногих женщин в черных рясах, облетела каждую и устремилась вперед, дальше, в широкие людские массы.

Рокко поразило, что мужчина, играющий на трубе, наблюдал за происходящим и даже не сбился с такта. Было приятно. Жаль только, что босоногие женщины не могли разглядеть сквозь плотное тело оркестра то, что видел он. Удивительно, выходит, они получали весть, пришедшую к ним через седьмые, восьмые, девятые, десятые руки.

И он, стоя с детьми на крыше собственной пекарни, внезапно оказался вне времени. Он увидел одновременно все: прошлое (Двадцать вторую улицу, где танцевали негры); настоящее (прямо перед ним, внизу, где человек из оркестра показывал идущему рядом, что увидел сам) и далекое будущее (происходящее впереди на проспекте, где никому нельзя доверять, где потеряна сама подлинность, истинная ценность момента).