Когда опускается ночь

Фабио вздрогнул и побледнел.

— Письмо от нее, — прошептал он. — Почему оно пришло именно в этот момент?

Краска совсем сошла с его щек, письмо дрожало в пальцах. Похоже, он оказался во власти тех суеверий, которые приписал влиянию кормилицы в детстве, когда его поймал на этом патер Рокко в мастерской. Он помедлил и, прежде чем приняться за чтение, прислушался, не доносится ли чего-нибудь из комнаты жены. Каким знамением считать это письмо — добрым или дурным? Вот о чем думал Фабио в глубине души, когда придвинул свечу поближе и взглянул на первые строчки.

«Не дурно ли я поступаю, когда пишу вам? — без предисловий начиналось письмо. — Если да, бросьте этот клочок бумаги в огонь и не вспоминайте о нем, когда он сгорит дотла. Я никогда не смогу упрекнуть вас за такое обращение с моим письмом, ведь мы, скорее всего, никогда больше не встретимся.

Зачем я уехала? Лишь затем, чтобы уберечь вас от последствий женитьбы на бедной девушке, которая не годится вам в жены. Разлука с вами едва не разбила мне сердце, ведь мне неоткуда было черпать мужество, кроме мысли, что я уезжаю ради вас. Мне пришлось думать об этом днем и ночью, думать постоянно, а иначе, боюсь, решимость моя поколебалась бы и я вернулась бы в Пизу. Поначалу я так жаждала увидеть вас еще хотя бы раз — ради того лишь, чтобы сказать вам, что Нанина не бессердечна и не неблагодарна и вы можете жалеть ее и вспоминать о ней с теплотой, даже если не любите ее больше.

Ради того лишь, чтобы сказать вам это! Будь я знатной дамой, я поведала бы вам это в письме, но писать меня не учили, а я не могла заставить себя обратиться к кому-то, чтобы он взялся за перо вместо меня. Оставалось лишь одно — тайком учиться писать самой. Это был долгий, долгий труд, однако мной в первую очередь двигало стремление оправдаться перед вами, и это придавало мне терпения и прилежания. Наконец я выучилась писать так, что мне не стыдно за себя — и вам не будет стыдно за меня. И начала писать письмо, мое первое письмо вам, но, не успев закончить его, услышала о вашей женитьбе, и тогда мне пришлось порвать письмо и снова отложить перо.

Я не имела права вставать между вами и вашей женой, даже с такой безделицей, как письмо, я не имела права ни на что — только надеяться, что вы счастливы, и молиться за ваше счастье. Счастливы ли вы? Уверена, да: разве может жена не любить вас?

Мне очень трудно объяснить, почему я решила написать вам сейчас, и все же я не могу убедить себя, что поступаю дурно. Несколько дней назад я услышала (у меня в Пизе есть подруга, которая по моей просьбе сообщает мне обо всех радостных событиях в вашей жизни), что у вас родился ребенок, и после этого я решила, что все же имею основания написать вам. В такое время никакие мои письма не отнимут у матери вашего ребенка ни единой вашей мысли, которая ей принадлежит. По крайней мере, я так думаю. Я так сильно желаю вашему ребенку всяческих благ, что, несомненно, не делаю ничего дурного, когда пишу эти строки.

Я уже сказала все, что хотела, все, что мечтала сказать целый год. Я объяснила вам, почему уехала из Пизы, и, вероятно, донесла до вас, что ради вашего блага мне пришлось пострадать и вытерпеть сердечную боль. О чем мне еще писать? Только два слова — сообщить, что я сама зарабатываю себе на хлеб, как всегда хотела, мирно, у себя дома — по крайней мере, в том месте, которое мне теперь следует называть домом. Я живу у достойных людей и ни в чем не нуждаюсь. Ла Бьонделла очень выросла, теперь ей уже не нужно было бы забираться к вам на колени, если бы она захотела поцеловать вас, и свои салфеточки она плетет быстрее и аккуратнее прежнего. Наш старый пес по-прежнему при нас и выучился двум новым трюкам, но вы, наверное, и не помните его, хотя вы были единственным незнакомцем на моей памяти, к которому он сразу отнесся дружелюбно.

Мне пора заканчивать. Если вы дочитали это письмо до конца, то, не сомневаюсь, извините меня, если почерк у меня нехорош. На нем не указаны дата и место, поскольку я считаю, что для нас обоих лучше и безопаснее всего, если вы не сможете догадаться, где я живу. Благословляю вас, молюсь за вас и с любовью прощаюсь. Если вы сумеете думать обо мне как о сестре, вспоминайте меня иногда».

Читая письмо, Фабио горестно вздохнул.

— Почему же, — прошептал он, — почему же оно пришло в такую минуту, когда мне нельзя даже думать о ней?

Он принялся медленно складывать письмо — и тут слезы навернулись ему на глаза, и он чуть было не поднес письмо к губам. В этот миг кто-то постучал в дверь комнаты. Фабио вздрогнул и ощутил, что виновато краснеет: вошел другой слуга. Лицо его было сурово, держался он напряженно.

— Моя госпожа проснулась, — сказал он, — и господа врачи велели мне передать…

Его перебил один из докторов, вошедший в комнату следом за ним.

— Увы, не могу принести вам добрых вестей, — осторожно начал он.

— Значит, ей хуже? — Фабио рухнул в кресло, с которого только что привстал.

— Сон не укрепил ее, а лишь истощил, — уклончиво отвечал доктор. — Я предпочитаю надеяться до последнего, но…