Когда опускается ночь

Среди прихожан, и молодых и старых, нашелся лишь один, чью душу эта поразительная служба не успокоила и не утешила, и этим единственным был Габриэль. В тот день укоры совести звучали в его сердце то и дело, снова и снова. И то и дело, стоя в толпе на берегу, он прятал лицо, охваченный тайным стыдом и страхом за Перрину и ее отца. А когда он оказался на борту корабля, тщетно пытался он смотреть в глаза патера Поля столь же охотно и открыто, с той же любовью, что и все остальные. В присутствии священника ему оказалось особенно трудно нести бремя молчания — и все же Габриэль вытерпел и эту муку! Но когда он опустился на колени вместе со всеми и увидел, как Перрина опустилась на колени рядом, когда он ощутил все спокойствие этой торжественной ночи и неподвижного моря и они наполнили его сердце, когда зазвучали молитвы и на своем грозном духовном языке обратились прямо к его душе — тогда Габриэль вспомнил, как долго пренебрегал исповедью, и испугался, что неподготовленным примет Святые Дары, которые ему должны поднести, и это было ему уже не по силам — так остры были эти чувства, так живо осознал он, что женщина, с которой ему вскоре предстоит пойти к алтарю, искренне уверена в его незапятнанной честности и серьезности его намерений и что когда-то он был достоин этой веры, но теперь все изменилось, — и его захлестнул стыд: он был недостоин преклонять колени вместе с другими прихожанами, ведь на самом деле молчание, бездействие и скрытность сделали его тайным сообщником преступления, заявить о котором был его долг (ведь ему не удалось найти ни одного доказательства невиновности отца), и это преисполнило его таким раскаянием, словно он уже совершил святотатство, которое невозможно искупить. По щекам Габриэля заструились слезы, и тщетно старался он унять их, из груди вырвались рыдания, хотя он пытался их сдержать. Он понимал, что не только Перрина, но и все остальные смотрят на него с тревогой и удивлением, но не мог ни совладать с собой, ни сойти с места, ни даже поднять глаза — и тут вдруг на плечо его легла чья-то рука. Это прикосновение, такое легкое, мгновенно заставило Габриэля поднять глаза. И он увидел, что рядом стоит патер Поль.

Священник поманил юношу за собой и, дав знак пастве продолжать богослужение, вывел Габриэля из толпы, на миг постоял, задумавшись, а затем снова поманил его за собой в каюту и тщательно закрыл за собой дверь.

— Вас что-то гложет, — просто и тихо сказал он и взял Габриэля за руку. — Скажите, в чем дело, и, возможно, я смогу облегчить вашу душу.

Стоило Габриэлю услышать эти добрые слова и увидеть при свете лампы, горевшей перед распятием на стене, с какой печалью и теплотой смотрит на него священник, и бремя, давившее на него все эти месяцы, словно бы вмиг исчезло. Неотступный страх, что придется поделиться своими кошмарными подозрениями и своей кошмарной тайной, тут же развеялся — от одного прикосновения руки патера Поля. И Габриэль впервые рассказал, в чем признался его дед на смертном одре, слово в слово, шепотом поведал все, что услышал той бурной ночью, — а сверху по-прежнему доносился торжественный хор, возносивший мольбы и хвалы.

Патер Поль перебил его только раз, один-единственный раз. Габриэль едва успел повторить первые две-три фразы дедовского признания, когда священник вдруг торопливо, совсем другим тоном спросил его, как его зовут и где он живет.

Получив ответ на свой вопрос, патер Поль внезапно пришел в смятение — это было видно по лицу, — но в следующий миг снова овладел собой, склонил голову, дав Габриэлю знак продолжать, стиснул дрожащие руки и поднял их перед собой в безмолвной молитве, устремив взгляд на распятие. И он смотрел на него, пока ужасный рассказ не подошел к концу. Но когда Габриэль описал и свой поход к Купеческому столу, и поведение отца в дальнейшем и спросил у священника, может ли он теперь, невзирая ни на что, сохранить сомнения в том, что это преступление было совершено, ведь речь идет о его отце, — тогда патер Поль снова повернулся к нему и заговорил:

— Успокойтесь и посмотрите на меня. — Голос его звучал по-прежнему тепло и печально. — Я могу раз и навсегда положить конец вашим сомнениям. Габриэль, ваш отец виновен в преступном намерении и преступном деянии, но жертва его преступления осталась в живых. Я могу это доказать.

Сердце Габриэля бешено заколотилось, смертельный холод охватил его, когда он увидел, как патер Поль расстегивает сутану на шее.