Когда опускается ночь

Габриэль еще пребывал в прострации под гнетом страданий, которые истощали все его умственные и телесные силы, когда во всей Бретани разразилось бедствие, на некоторое время отодвинувшее все житейские невзгоды на второй план. В те годы буря Французской революции, давно набиравшая силу, обрела размах урагана. У власти оказались те вожди новой Республики, чье безумие достигло последних, страшнейших пределов: они решили ввести декрет об истреблении религии и ниспровержении всех ее внешних символов по всей стране, в которой они теперь правили. В Париже и его окрестностях этот декрет уже выполнялся в точности, а теперь солдаты Республики двинулись на Бретань, и во главе их стояли командиры, получившие приказ искоренить христианскую веру в последней, самой стойкой ее твердыне, еще оставшейся во Франции.

Эти люди начали свою работу с рвением, достойным их худших властителей, отдавших им такой приказ. Они разоряли церкви, сносили часовни, крушили придорожные кресты на своем пути. Чудовищная гильотина пожирала человеческие жизни в деревнях Бретани так же, как недавно — на улицах Парижа, мушкет и сабля несли смерть и разрушения и на большой дороге, и на проселках, губили даже женщин и детей, преклонивших колени в молитве; священников преследовали днем и ночью, вынуждали находить все новые и новые убежища, где они продолжали отправлять богослужения, а обнаружив, убивали, — и все эти зверства творились во всех округа́х до единого, однако христианская религия распространялась шире самого дикого кровопролития, прорастала с новой силой прямо из-под сапог тех, кто в бесплодной ярости пытался затоптать ее. Повсюду люди оставались верны своей вере, повсюду священники упорно помогали им в самых страшных бедах. Солдаты Республики были посланы превратить Бретань в край отступников — но в жестокости своей добились обратного и оставили по себе край мучеников.

Однажды вечером, когда эти страшные гонения были в самом разгаре, Габриэль засиделся в доме отца Перрины особенно поздно. В последнее время он проводил почти все дни на ферме — это было его единственное убежище, куда он уходил из лачуги, которую когда-то называл домом и где теперь не видел ничего, кроме страданий, молчания и тайного позора. Габриэль уже попрощался с Перриной до утра и двинулся к двери фермы, но тут его остановил хозяин и указал на кресло у очага.

— Оставь нас, милая, — попросил старик Перрину. — Я хочу поговорить с Габриэлем. Ступай к матери, она в соседней комнате.

Слова, с которыми папаша Бонан — так звали его соседи — обратился к Габриэлю наедине, по воле судьбы привели к череде крайне неожиданных событий. Прежде всего старик упомянул о переменах в характере Габриэля, которые заметил в последнее время, и спросил его — печально, но без тени подозрительности, — сохранил ли юноша прежнюю привязанность к Перрине. Когда Габриэль с жаром заверил его в своих чувствах, папаша Бонан заговорил о гонениях, бушевавших по всей стране, и о вероятности, что и он, как и многие его соседи, обречен на страдания и даже смерть за свою веру. Если от него потребуется подобное самопожертвование, Перрина останется беззащитной; избавить ее от этой опасности удастся, только если ее жених исполнит свой обет и без проволочек займет место ее законного опекуна.

— Пообещай мне, что женишься на ней, — заключил старик. — Тогда я смирюсь с любой участью, лишь бы знать, что после моей смерти будет кому оберегать Перрину.

Габриэль пообещал — пообещал от всего сердца. Когда он попрощался с папашей Бонаном, тот сказал ему:

— Приходи завтра; я буду знать больше, чем теперь, и смогу точно назначить день, когда ваша помолвка с Перриной подойдет к счастливому концу.

Почему же Габриэль замешкался на пороге фермы и посмотрел на папашу Бонана так, словно хотел что-то сказать — но не промолвил ни слова? Почему же, отправившись в обратный путь, он прошел лишь несколько шагов — и внезапно остановился, бросился назад к ферме, нерешительно замер у калитки, а затем двинулся к своей лачуге и всю дорогу тяжело вздыхал, но не останавливался? Потому, что муки, причиняемые страшной тайной, теперь, когда он дал обещание, которого от него потребовали, стало особенно трудно выносить. Потому, что, сколь бы ни был силен порыв честно и откровенно излить свои тайные страхи и сомнения человеку, вскоре собиравшемуся выдать за Габриэля замуж свою любимую дочь, юношу лишала дара речи еще более мощная пассивная сила: ведь ему пришлось бы сделать ужасное признание, что он не уверен, вправе ли считать себя сыном честного человека, или же он сын убийцы и грабителя. В полнейшем отчаянии от сложившегося положения дел Габриэль по дороге домой решил поставить на кон все и прямо задать отцу роковой вопрос. Однако высшему суду между отцом и сыном не суждено было состояться. Когда Габриэль вернулся, Франсуа дома не оказалось. Он сказал младшим детям, что ждать его следует завтра не раньше полудня.