Кофе на утреннем небе

– А ты пробовала? Тебе же приятнее с котом разговаривать. Знаешь, как я завидую? Комок шерсти, запаха и ласки на твоих коленях, ты вымещаешь всю свою нежность, в то время как другой комок шерсти, запаха и ласки на диване напротив – это я, и я знаю, почему ты меня не гладишь. Я умею говорить, любить, любить самого себя, ходить по месту и сам за собой убирать дерьмо, ходить на работу, сам умею грустить, радоваться, мыться, болеть, лечиться, быть сознательным и разумным.

– Ты к коту приревновал вчера, что ли? Ты же сам мне его подарил, – загнула она уголок книги, потом вспомнила, что в библиотеке, выпрямила как смогла и, заложив листком бумаги, стала листать дальше.

– Да нет. Я хотел просто сказать, что нет нежности к тому, что не имеет никакой бесполезности.

– Как всё сложно. Правда, у меня ещё сложнее. Вот я смотрю в книгу, и вижу только кусок большого пальца в объятиях указательного и среднего.

– Фиговое дерево?

– Ага, полный инжир.

– Моё сгорело, – посмотрел я на пенёк, который остался от кроны и намеренно уронил окурок на асфальт.

– Когда ты уже бросишь курить?

* * *

– У тебя бывает такое? Смотришь на человека как на стенку, и хочется поменять обои.

Томас оглянулся на зелёные обои за его спиной.

– На какой цвет? – успел он обидеться, но едва опустил глаза, тут же улыбнулся: – Или ты про мой свитер?

– Ага, тоже зелёный, сливаешься с горизонтом.

– На самом деле всё зависит от человека.

– От его формы или от содержания?

– Кожа, тело, волосы – это же всё красивая упаковка, в которой нам впаривают душу. Кто-то клюёт на это, я тоже когда-то клевал, теперь нет, хотя, возможно, звучит всё это цинично, но мне важнее гораздо, что там внутри. Хотелось бы войти туда, где чисто и тепло.

– Как ты так чувствуешь женщин?

– Чтобы почувствовать женщину, её надо открыть, как ты это например делаешь, чтобы услышать запах духов.

– Нажать?

– Ну, можно и так, – заулыбался Томас, – или взять более бытовую ситуацию, когда ты открываешь крышку кастрюли, чтобы понюхать и решить, есть или не есть.

– Шекспир проголодался? А у меня только чай, – посмотрел я на пустые чашки. – Может, повторить?

– Ты тоже, похоже, проголодался, в фигуральном смысле. – Томас пододвинул свой фарфор в мою сторону в знак согласия, будто у меня где-то под рукой был чайник.

– В фигурах всегда недостаток. Но партия ещё не сдана, – попросил я Катю повторить своё появление.

– Главное – не потерять королеву.

– Одну я уже потерял. Хотя, какая она королева?

– Каждую надо считать королевой. Рассуждения о том, что ты имел дело с пешкой, не прибавит тебе оптимизма. А значит, не сделает королём, – будто женщина сидела внутри Томаса и вещала за весь слабый пол.

– Грёзы, слёзы, дождь, осень, сырость, постепенно покрываешься мхом одиночества. Чувствуешь себя старым пнём, по которому уже можно определить, где север, а где юг, можно определить, в каком парке ты живёшь и когда сбросишь листву. Жизнь по-собачьи поднимает на тебя заднюю лапу, её тёплая влага льётся по телу. Я уже в душе. В болоте суетных дней, глядишь, уже семейка моховиков, а какой-нибудь хищный грибник срезает её с твоей души и снова грёзы, слёзы, осень, сырость…

– Ты как будто на кого-то обижен. На судьбу, что ли?

– На осень, – улыбнулся я счастливому лицу Кати, которая зашла с подносом. – Томас, – изобразил я Катино счастливое лицо, воспользовавшись своим. – Ты волшебник. Как тебе это удаётся?

– Я люблю одну, а не всех, – сказал он серьёзно.

– Что касается обиды, она как плесень, кругом. Чуть влага – сразу появляется вновь. Вот сегодня мог бы на тебя за свитер с обоями обидеться. Легко.

– Дать тебе платок? Сделаешь генеральную уборку.

– Да, от тебя утешений не дождёшься.

– Я же не женщина, я – издатель.

– Его Издательство. И слава богу.

– А ты в рифму не пробовал писать, Томас?

– Нет, там же точность нужна, нужно быть снайпером, нужно выцеливать, вымучивать это самое слово, чтобы попасть в рифму. Взять это слово и обсасывать денно и нощно, так как значение слова в огрызке скелета. Задача моего слова, чтобы где бы оно ни стояло, оно было тем самым рентгеном, прозрачным на свет откровенным снимком. Это первая задача, а вторая – довести до абсурда значение, чтобы оно стало настолько вопиющим, что и произносить его уже не было бы смысла. Сам же смысл должен таиться внутри, стоит только сдвинуть слово ближе к началу предложения, что оно будет нести в себе: страх, который задвинет это самое слово в подкорку, сделав хозяина робким и тихим или радость, которую оно выплеснет на поверхность горячим смехом, либо равнодушие вызвать, будучи липким и вязким, – взял он чашку чая, чтобы затушить своё красноречие. Но ему не удалось: – В любом случае слова должны быть нацелены, направлены в уши, как головастики в яйцеклетку, как на войну свистящие пули, голосом оратора, едким и метким. Задача слова – растерзать пучок человеческих эмоций. Пусть отдаётся потом болью, засевшее в душе осколком чьих-то секреций, пока не вытащишь из себя, пока не передумаешь, не переболеешь…

* * *