Кочевая жизнь в Сибири

Майор, Додд и я ехали в крытых санях-повозках, и безрассудная езда наших каюров вскоре заставила нас пожалеть, что мы не воспользовались каким-нибудь другим средством передвижения, из которого было бы проще выбираться в случае опрокидывания. Мы были так плотно втиснуты в свои повозки, что не смогли бы освободиться из них без посторонней помощи. Эти повозки походили на длинные узкие гробы на полозьях с жёстким капюшоном из тюленьих шкур, достаточно большим, чтобы в нём можно было сидеть. Тяжёлый занавес был прикреплен по краю этого капюшона, и в плохую погоду он мог быть опущен и застёгнут, чтобы защитить седока от ветра и снега. Когда мы садились в сани, наши ноги засовывались в длинные ящики, на которых сидели возницы, а головы и плечи накрывал капюшон. Представьте себе восьмифутовый гроб, установленный на полозьях, и человека, сидящего в нём с «капором» над головой, и вы получите очень правильное представление о сибирской повозке. Ноги неподвижно стиснуты в ящике, а тела так зажаты в подушках и толстых мехах, что мы не могли ни повернуться, ни вылезти. В этом беспомощном состоянии мы были полностью во власти наших погонщиков, если бы мы сорвались с обрыва в горах, всё, что мы могли сделать, это зажмурить глаза и кратко помолиться. Менее чем за три часа мой каюр с четырнадцатью бешеными собаками семь раз переворачивал мою повозку вверх дном и тащил её в таком положении, пока капор полностью не набивался снегом. Затем я ещё некоторое время оставался в этом положении, с ногами в ящике и лицом в сугробе, пока возница неторопливо покуривал и пространно рассуждал о трудностях путешествий в горах и непостоянстве собачьих упряжек! На моём месте многострадальный Иов уже проклял бы свою бабушку! Я же просто угрожал револьвером и клялся всеми злыми духами корякского пантеона, что, если он ещё раз так огорчит меня, я убью его без суда и следствия и сам разнесу эту печальную весть по домам его родственников. Но всё было бесполезно. Он не знал, что такое пистолет и почему его надо бояться, и потому не мог понять моих страшных угроз. Он просто сидел на снегу на корточках, надувая щеки дымом и уставившись на меня в невинном изумлении, как на какого-то зверька, который странным образом болтал и нелепо размахивал какой-то железякой без всякой видимой причины. Время от времени, когда ему надо было покрыть льдом полозья саней, а это случалось раза три в час, он хладнокровно переворачивал повозку, подпирал её остолом, и, пока я стоял на голове, натирал полозья водой и куском оленьей шкуры. Это довело меня до полного отчаяния, и после долгой возни я всё же выбрался из своего узилища и, с негодующим и угрожающим видом уселся рядом с моим невозмутимым возницей. Тут опять стал мёрзнуть мой незащищенный нос, и всё время, пока мы добирались до Шестаково, было занято тем, чтобы одной рукой тереть мой беспокойный орган, а другой держаться за сани, или обеими руками выкарабкиваться из сугробов.

Единственное, что меня радовало, – это то, что майор пришел в такое же отчаяние из-за глупости и вредности своего возницы. Когда он хотел ехать дальше, каюр настаивал на том, чтобы остановиться и покурить; когда он хотел покурить, каюр ловко опрокидывал его в сугроб, когда он хотел спуститься пешком с особенно крутого холма, каюр погонял собак и сани неслись вниз, как лавина, когда он хотел спать, каюр бесцеремонно намекал, что ему лучше сойти и взобраться на склон горы пешком, пока, наконец, майор не позвал Кириллова, чтобы отчетливо и решительно сказать коряку, что если он не будет его слушаться и не перестанет показывать своего дурного настроения, то будет привязан к саням, доставлен в Гижигу и передан русскому исправнику для наказания. Это некоторым образом подействовало на коряка, но вообще все наши каюры вели себя довольно нагло и грубо, с чем мы никогда прежде не сталкивались в Сибири и что очень раздражало. Майор поклялся, что когда наша телеграфная линия начнёт строиться и у него будет для этого времени, он преподаст каменским корякам урок, который они не скоро забудут.

Весь день мы ехали по пересечённой местности, совершенно лишенной растительности, между грядой безлесых заснеженных гор и морем, и незадолго до наступления темноты добрались до села Шестаково, которое расположено на берегу залива, в устье небольшого ручья. Остановившись там всего на несколько минут, чтобы дать отдых собакам, мы направились в следующую деревню, называемую Микино[81], в десяти милях к западу, где, наконец, остановились на ночь.