Книга осенних демонов

Чайка над канатами моста перестала висеть неподвижно, начала махать крыльями и улетела. Шумели машины. Где-то в центре слышалась сирена скорой.

Я собирал себя с земли. Штанина разорвана, разодрана до крови нога, разбит локоть, синяки и шишка за ухом. Оценил, что при этом меня никто не тронул, — неплохо.

Я поковылял на другую сторону реки.

Недалеко.

Тут же за мостом остановил проезжавшее черное и мокрое от дождя такси и велел отвезти меня домой.

Обычно я не поддерживаю разговоров с таксистами. Это не проявление высокомерия. Моя работа состоит в том, что я разговариваю с чужими людьми, которые охотно рассказывают мне о своих самых ужасных делах. Я на самом деле слышал уже, пожалуй, все. Я разговаривал с людьми, которые изменяли своим женам для того, чтобы развлечься, а потом сходили с ума от ревности; с людьми, которые были свято уверены, что они пришельцы из другого мира. Нет ни такой дикой, ни такой банальной вещи, о которой я бы не слышал от своих пациентов. И потому, когда я нахожусь в моем личном мире, когда я обычный прохожий, я хочу быть никем, молчать и просто думать. Я не желаю слушать о том, что покушение во Всемирном торговом центре организовали евреи или что жена стала какой-то странной с тех пор, как родила ребенка, и что это и в самом деле, кажется, не та женщина, даже одевается не так, говорит и думает как-то по-другому и вообще его не узнает, и значит, что ее, наверное, в больнице подменили, не слышал ли я, что женщин подменивают чаще, чем детей?

Нет.

Вот потому я не разговариваю ни с таксистами, ни с барменами. Тема закрыта.

Позвольте мне просто ехать по погруженному в туман, блестящему от мороси городу, прислонив щеку к стеклу, ехать сквозь этот проклятый Рагнарёк ноября, сквозь вечный мрак и холод. И смотреть на хмурых и уставших людей, возвращающихся в свои квартиры с горящими желтым светом окнами, где свистит чайник, лает собака и телевизор болтает о том, что в мужчинах нет необходимости, потому что так показали исследования, что безработица растет, что только самые лучшие будут иметь работу, что этот новый, лучший вкус и что нынче принимаются во внимание только процедуры и что — ах! моя кожа такая гладкая! и что поляки все еще… И смотреть, как они зарываются в свои толстые мохнатые пальто болотного цвета и думают, что Бог, видимо, сошел с ума, и даже не предполагают, что в этом есть доля правды. Я уснул.

Адреналин делает свое дело. Можно сконцентрироваться так сильно, что почти не чувствуешь ни страха, ни волнения, но, когда все закончилось, он плывет по жилам, как кислота, растапливает мышцы мучительной болью, заставляет дрожать руки и усыпляет. Я даже не заметил, как впал в какое-то густое желеобразное небытие полусна, убежденный, что не сплю вовсе, просто немного дам отдых векам. И откуда-то из этой мрачной мертвенно-бледной магмы выплывает лицо чужой женщины, которая говорит, говорит, говорит, и каждое ее слово как удар. Как удар электрическим током прямо в мозг.

Почему ну почему почему всегда именно я разве нет других которые лучше за что что я такое чтобы именно мне и за что за что мне это ведь я всегда была такая хорошая и всем помогала как мать только позвонила а у меня ведь так болела голова а я всегда и теперь что а он только пьет и ничего не делает и почему всегда я именно я дай чтобы это закончилось возьми себе ну что я теперь сделаю и как она могла так мне сказать а ведь я всегда молилась и деньги всегда а теперь что мне и почему…

Говорит и говорит, ее губы вообще не перестают двигаться, слова сыплются, как снаряды, один за другим, как из пулемета. Я чувствую, будто отступаю от нее и от ее слов, из которых ничего не понимаю, но чувствую только, что каждое — обвинение. Словно они не слова, а камни, которые она бросает в козла отпущения. Ретируюсь, но рядом другая, моложе, ухоженная, очки и размазанный фиолетовый макияж, и говорит сбивчиво, как и первая.

Что это за шлюха кто она вообще и что это за справедливость почему так всегда…

Их голоса пересекаются, как волны радиостанций, встречающихся на одной и той же частоте, беспорядочно переплетаются лавиной обвинений; я отодвигаюсь и слышу третий голос, потом на это накладывается какой-то мужчина и ребенок, и старик, это уже шум, галдеж перекрикивающих друг друга причитаний, проклятий и претензий. Я слышу их все вместе и каждого в отдельности, словно их слова, нанизанные друг на друга, протаптывали в моем мозгу отдельные дорожки.