Княжья доля

— Стало быть, от Рождества Христова год у нас… — Стрекач призадумался, подсчитывая, — одна тысяча двести шестнадцатый. — И сокрушенно пробормотал себе под нос: — Выходит, на семьсот с лишком годков назад закинула меня сила неведомая. — После чего вновь последовал горький вздох.

— А на сколько именно? — задал вопрос Константин.

— Ну ежели точно, то… — Стрекач прищурился, с минуту что-то напряженно высчитывал и, вновь взглянув на Константина, робко и как-то виновато улыбнулся. — Чуть ли не на восемьсот. Только кто же поверит в такое, коли у меня и у самого в голове это до сих пор не укладывается.

— Я тебе верю, — твердо ответил Константин, резко шагнул вперед и неожиданно для самого себя вдруг уселся рядом с ним на лавку и обнял его за плечи, не в силах сдерживать переполняющее его ликование.

— Родной ты мой землячок, — засмеялся он весело. — Вот уж не думал не гадал, что у меня окажется напарник по несчастью. Я ведь тоже из двадцатого века.

Стрекач, который и впрямь всего две недели назад был отцом Николаем, несколько секунд изумленно, еще не веря в такой счастливый поворот судьбы, вглядывался в Константина, после чего поднес сложенные щепотью пальцы ко лбу, явно собираясь вознести благодарность всем небесным силам, но произнес лишь первую фразу, да и то наполовину:

— Слава тебе, го…

После чего глаза его закатились, он как-то сразу весь обмяк и безвольно привалился к князю, погрузившись в глубокий обморок.

Осторожно уложив его на лавку и пробормотав себе под нос что-то о хлипкости потомков, Константин тут же кликнул слуг, распорядился уложить его в хорошую постель и позвать к больному Доброгневу.

И даже когда тот уже лежал, тепло укрытый и окруженный заботой девушки, но по-прежнему не приходя в чувство, Константин еще несколько минут продолжал радостно смотреть на спящего Николая, и светлая улыбка не сходила у него с лица.

Он и в опочивальне своей долго не мог успокоиться, пока наконец эмоции чуть не поутихли и природа не взяла свое, погрузив Константина в глубокий, крепкий сон. Но даже во сне он продолжал улыбаться.

До самого утра.

А с князем Глебом за пару дней, прожитых в Ольгове, бесед они больше не имели.

Точнее, разговоры были, но исключительно о пустяках: охота, женщины, да еще о беспокойных соседях, особенно северных — владимирских князьях, да восточных — воинственных мордовских племенах.

К тому же Орешкин, проанализировав свой первый разговор с Глебом, примерно уже представлял себе, что задумал его старший брат, который и позже нет-нет да и заговаривал о том, как важно ныне всей Рязани держаться под рукой одного умного князя.

Под таковым явно подразумевался сам Глеб, на что Константин никаких возражений не имел, будучи согласен с ним не только на словах, но и по своим убеждениям. Жестокий тринадцатый век и впрямь представлял только одну альтернативу этому единству — рабство под татарской пятой.

Получалось, что его старший братец, скорее всего, рассчитывает для начала каким-то образом рассорить всех, а потом под благовидным предлогом лишить их тех владений, которые у них пока имеются.

Как? Тут тоже гадать не имело смысла. Если он полагается на Константина, значит, отвел ему какую-то роль в предстоящем спектакле, а значит, ближе к премьере сам обо всем напомнит.

Тогда-то и придет черед Орешкина, не отвергая конечной цели Глеба — единая власть на всех рязанских землях, — попытаться переубедить своего братца в методах ее достижения, а пока главное, чего добивался и добился Константин, так это спасения своего современника, которого Глеб собирался предать церковному суду.

Особых трудностей это не составило.

Если бы рязанский князь успел сказать о нем епископу Арсению — иное. Тут, наверное, пришлось бы попотеть. Однако Глеб не торопился, собираясь известить владыку лишь после того, как выяснится, что епископ предпримет с Константином, поэтому вопрос удалось разрешить довольно-таки быстро и прийти к разумному компромиссу.

Мол, пока сей смерд болен, о выдаче его строгим судьям в рясах все равно речь вести не имеет смысла, а когда он придет в себя и окончательно оправится от болезни, будет видно, что именно с ним делать. Лечение же вести надлежит Доброгневе, но, чтобы ее не оставлять тут — как же сам Константин без нее, — отправить болезного быстроходной ладьей прямиком в Ожск.

Расставались братья в самых дружеских чувствах, а епископ Арсений по просьбе Орешкина еще и прилюдно благословил ведьмачку, во всеуслышание — в том числе и при супруге Константина — заявив, что сей лекарский дар у нее явно от бога.

В подтверждение своих слов он заметил, что дьявол не посмел бы даже прикоснуться к священнослужителю, а ежели и дотронулся бы до него разок-другой своей мерзкой лапкой, то не затем, дабы излечить его, но лишь для того, чтобы причинить оному какую-нибудь пакость.

Отсюда и вывод — коли сия девица облегчила страдания епископа, стало быть, склонность к врачеванию ей дарована господом и пресветлыми ангелами.

* * *