Княжья доля

Константину утаивать было нечего, и он спокойно выполнил просьбу, после чего Глеб уселся под иконы, предложив брату местечко напротив, но занялся не едой, а расспросами о результатах недавней поездки.

Пока тот рассказывал, туманная ухмылка продолжала блуждать по лицу Глеба, и виделось в ней что-то зловещее, хотя, может, то были лишь блики от колеблющегося огня массивных восковых свечей.

Их беседа была, пожалуй, даже более продолжительной, чем с епископом, если не считать времени, которое заняла Доброгнева, однако по ходу ее у Константина создалось такое впечатление, что разговор ведется обо всем и ни о чем.

Сплошные намеки, недомолвки или, напротив, уточнение подробностей о делах, про которые он, в отличие от князя Глеба, понятия не имел.

К тому же изъяснялся его старший братец, в совершенстве владеющий эзоповым языком, все время как-то иносказательно.

Но в то же время чувствовалось, что за обычными вроде бы словами подразумевается нечто такое, о чем нельзя говорить открыто даже наедине.

Хотя вполне вероятно, что последнее Константину просто показалось — уж больно зловещей была обстановка в горнице, а тусклый колеблющийся свет шести-семи свечей придавал некий мрачноватый оттенок всему ее тяжелому убранству.

К тому же совсем недавно отсюда вышел епископ, и душный, сладковатый запах ладана продолжал витать в этом сумраке, перебивая легкую горечь сосновой смолы, слегка выступавшей со стен, сложенных из светлых свежеошкуренных бревен.

Мебель же и вовсе напоминала внутреннее убранство дома Собакевича, так ярко описанного Гоголем. Такие же тяжелые лавки вдоль стен, огромный необъятный стол без малейшей резьбы и соответствующая им пузатая грубая лампада, тускло освещающая унылый иконостас в красном углу.

Причем Константину показалось, что, невзирая на столь близкое родство, человека, сидящего рядом, отделяет от него не только массивный стол, а нечто несоизмеримо большее в своих масштабах, преодолеть которое и ему, и Глебу навряд ли удастся.

Была лишь легкая надежда на то, что ощущение это субъективное и вызвано усталостью от недавней исповеди и откровенной беседы с епископом, в которой Константин выложился как мог, дабы расположить к себе этого старого, измученного многочисленными болячками человека.

Слушал Глеб своего брата очень внимательно, лишь изредка задавая наводящие вопросы, причем очень четко сформулированные и не позволяющие никоим образом увильнуть от точного ответа.

Словом, если бы Константин хотел что-то скрыть, ему пришлось бы нелегко.

— Стало быть, они все обещались приехать под Исады? — переспросил он и, услышав утвердительный ответ, захохотал, широко раскрыв рот.

Пламя свечей вновь заколыхалось, и Константину на мгновение показалось, что зубы собеседника окрашены в ярко-алый, кровавый цвет.

Не понимая до конца собственных опасений, он осторожно переспросил у Глеба:

— Как мыслишь, брате, удастся ли нам все задуманное?

Улыбка медленно, рваным чулком сползла с Глебова лица, и он, испытующе впиваясь в собеседника узкими глазами, на дне которых затаилась настороженность, уклончиво ответил:

— Отчего же нет, брате. Я так мыслю, что, коль доселе все по нашей задумке двигалось, стало быть, и далее так же будет. Или ты усомнился в чем-то? Мое слово верное — все обещанное ты обретешь сполна. Я скупиться не приучен.

Константин не стал переспрашивать, что именно ему обещано.

Или сделать это, сославшись на то, что после хорошего удара головой у него не все ладно с памятью?

Но пока он колебался, Глеб истолковал это молчание по-своему и, по-кошачьи скользнув вдоль края стола, крепко стиснул брата в объятиях, жарко шепнув в ухо:

— Верь мне, брате. Мы с тобой ныне одной цепкой перехлестнуты. Гони пустые сомнения прочь из души. Ни мне без тебя, ни тебе без меня с этим делом не управиться, а вместях так все решим, чтоб уж раз и навсегда.

— Это верно, — кивнул Константин, наконец-то высвободившись из его крепких медвежьих объятий и невольно морщась от боли, нечаянно задев больным бедром угол стола. — Надо порешить. Только чтоб без обид было, чтоб все довольны остались.

Однако его последняя попытка вызвать Глеба на конкретность также не увенчалась успехом. Он только криво усмехнулся, заметив:

— Все довольны останутся, уж это верно. Однако и нам пора на покой. Ты как, — он весело подмигнул, — с этой лекаркой спать нынче сбираешься или с другой какой?

— Куда мне, — спокойным тоном ответил Константин, не подав виду, что его покоробил этот вопрос. — Я нынче как монах безгрешный. Пока нога не заживет, у меня одна радость — на солнышке греться.

Глеб слегка помрачнел, но, наверное, просто из чувства приличия, и почти тут же беспечно махнул рукой: