Княжья доля

Весьма приятное личико — слава богу, ничего от матери — украшали большие васильковые глаза, опушенные неприлично для мальчика длинными и густыми ресницами.

Мальчуган робко глядел на отца, ничего не говоря, потом шмыгнул носом и боязливо шепнул:

— Яко ты ныне, батюшка?

Хорошо, что Епифан поспешил заранее предупредить о трущемся близ двери в опочивальню сынишке, и Костя, разрешив его позвать, уже имел представление о том, кто перед ним стоит.

Окинув свое дитятко придирчивым взглядом, он сделал вывод, что его предшественник постарался на славу, за что ему низкий поклон, и, улыбнувшись в ответ, постарался подмигнуть.

Судя по сыновней реакции, это ему хорошо удалось. Глазенки у мальчугана сразу засияли, и он, заулыбавшись, обратился к Константину намного смелее, похваставшись:

— Я уже, пока ты в отлучке был, успел всех мальцов побороть.

Костя многозначительно покивал, мимикой давая понять, как он рад сыновним достижениям. Евстафий тут же заулыбался во всю ширь щербатого рта, и хлопца прорвало.

Рассказ о его многочисленных успехах Константин выслушивал где-то с полчаса, не меньше, а в конце своего монолога мальчик, замявшись, ошарашил его последней фразой, сказанной с глубоким сожалением и тяжким вздохом:

— А вот мед пить, как ты умеешь, батюшка, у меня не получается. Токмо муторно становится, и все.

Константин в это время как раз приложился к небольшому серебряному кубку с одной из немногих настоек Доброгневы, которая была действительно неплоха на вкус и хорошо утоляла жажду.

Надо ли говорить, что при последних словах своего юного отпрыска он незамедлительно ею поперхнулся, не иначе как в знак глубокого сочувствия столь серьезной проблеме, возникшей перед парнем.

Откашлявшись и отдышавшись, Константин поинтересовался:

— А давно ли ты, сынок, к хмельному научился прикладываться?

— Да нет, — замялся тот. — Всего-то разика два и пробовал. Но я еще попытаюсь, может, не так плохо будет, — горячо заверил он отца.

— А зачем ты хочешь это сделать?

— Ну как же, батюшка, — наивно захлопал тот ресницами. — Сам говорил, что, мол, токмо лишь обучишься меды пить, так я тебя с собой на охоту возьму, на медведя.

— Это была шутка, — строго и наставительно сказал Костя.

— Насчет охоты? — расстроился отрок.

— Нет, на охоту я тебя возьму, а вот насчет всяких браг, медов и вообще всего хмельного — шутка и, честно говоря, — он смущенно кашлянул, — не совсем умная, как мне сейчас кажется. Лучше учебой займись, орел.

— Княжье дело — пировать, охотиться да смердов в руках крепко держать, да еще дружиной в походе начальствовать, — возразил сопливый орел. — А грамоте пущай попы обучаются, а то молитвы честь не смогут в церквах.

— Это кто ж тебе такое внушил? — хмуро осведомился папаша.

— Так ты сам. — Невинные васильковые глаза отрока смотрели на отца с щенячьей преданностью и детским обожанием.

Хорошо, что Константин в это время ничего не пил, а то бы опять поперхнулся. Деваться было некуда, и ему пришлось удариться в самокритику:

— Понимаешь, сынок, я свои взгляды на это дело на днях пересмотрел и решил, что грамота тебе, будущему князю, очень нужна.

— Стало быть, ты передумал? — уточнил серьезно Евстафий.

— Ну можно сказать и так, — согласился Костя. — Но правильнее будет сказать, что послушал мудрых людей, князей — братьев своих, лекаря того же, еще кое-кого, и счел нужным изменить свое мнение.

— Оно и видать, что мудрых людей слушал, — утвердительно кивнул Евстафий. — Вон как речь держишь. Я таковской от тебя отродясь не слыхивал. — И, слегка ошарашенный, удалился, предварительно испросив разрешения поутру вновь заглянуть к князю-батюшке.

Словом, с молодым поколением новоявленный папа наладил неплохой контакт уже в первую же встречу.

А вот со своей дражайшей половиной у него что-то не получалось.

С первых же дней пребывания в родных княжеских пенатах, то бишь городишке Ожске — Костя, кстати, о таком, хотя и был родом с Рязанщины, слыхом не слыхивал, — ее вопль, доносящийся со двора, стал для него привычным аккомпанементом, типа крика многочисленных петухов, хотя значительно тоньше, пронзительнее и… противнее.

Уже во время своего первого выхода из княжеского терема он прямо с крыльца высоких сеней увидел, как дюжий молодец во дворе лупцует кнутом какую-то девку. Несчастная была привязана за руки и за ноги к козлам[12] и молча терпела жестокие побои.

Окликнув молодца, Костя первым делом остановил порку и поинтересовался, за что так охаживают несчастную. Мордатый парень тут же охотно пояснил, что на порку Купавы есть повеление княгини.

От такого ответа первоначальная инстинктивная неприязнь к Фекле у Кости тут же стала потихоньку перерастать в ненависть. К тому же его дражайшая супруга, вовсе не желая уступать, тут же взлетела к князю наверх по ступенькам и с ходу приступила к обвинениям в адрес несчастной.

«А ведь только вчера жаловалась, что от рыданий по мне у нее ажно одышка пошла, да такая сильная, что иноземный лекарь изготовил ей какое-то средство, и теперь она без него не в силах даже подняться на две-три ступеньки», — тут же вспомнил Константин.