Княжья доля

Ему хотелось еще что-то добавить для ясности, но последние усилия ушли как раз на то, чтобы уцепиться за ее ногу, и Костя обессиленно откинулся назад, вновь потеряв сознание, причем на этот раз надолго.

Глава 7 Семья и Купидон

Плечи твои… Не на них ли держится
Весь этот свод, изукрашенный фресками?
Не Богоматерь, не Самодержица,
Не Баба степная с чертами резкими…
Не нахожу для тебя сравнения.
Сладко притронуться, как к святыне…

Андрей Белянин

— Хорошо-то как дышится, — поделился Константин с Епифаном как-то раз теплым майским деньком.

Сидя в телеге, он с наслаждением вдыхал медвяный дух ароматных трав, слушал беззаботное гудение огромного скопища пчел, по-хозяйски оккупировавших благодатный луг.

Одним своим концом он выходил аккурат к Оке, противоположным — к темному бору, а боками упирался в небольшое селище с одной стороны и стольный Ожск — с другой. Впрочем, отсюда града было почти не видно.

Солнце уже начинало клониться к закату, и пора было возвращаться, но Константин все медлил с отъездом — уж очень хорошо ему тут было.

Такое состояние полного блаженства он испытывал в последний раз очень давно, еще в детстве. Потом в стремительном житейском водовороте было все как-то не до того, некогда остановиться, посмотреть по сторонам, взглянуть на небо…

А ведь счастье человека очень коротко. Оно подобно тоненькому лучику солнца, который в ненастную погоду неожиданно пробивает себе дорожку с неба, или мимолетной искренней улыбке на лице случайного прохожего — а еще лучше прохожей, — адресованной именно тебе…

И так хочется его притормозить, пусть и ненадолго удержав возле себя. Лишь с годами все яснее и отчетливее начинаешь понимать, что невозможно ни растянуть крохотные минуты чистой, светлой и не омраченной ничем радости, ни остановить их.

Что подарено тебе судьбою, то и твое.

Константин еще не постиг этой печальной мудрости, но уже постепенно приближался к ней, а потому, оттягивая момент отъезда, стремился впитать в себя всю идиллическую картинку, которая его окружала.

— А еще хорошо, когда и ты любишь, и тебя любят, — бормотал он, блаженствуя.

Епифан уже пятый раз после того, как князь немного оклемался от раны, вывозил его сюда на обычной телеге, дно которой для мягкости щедро устилалось звериными шкурами.

Делал стременной такие вылазки на природу по велению маленькой ведьмачки, не покидавшей князя ни на секунду все то время, пока он валялся без сознания, то есть около четырех недель.

Сам Константин уже ничего не помнил из дальнейших событий.

Лишь когда он окончательно пришел в себя, по обрывкам очень скупых рассказов Доброгневы, а также более подробным сведениям Епифана ему удалось составить относительно точную картину того, что тогда происходило.

Князья не на шутку перепугались, увидев, в каком тяжелом состоянии находится любимый брат Глеба. Особенно они боялись того, что в случае смерти Константина у князя Глеба появится великолепный повод для изгнания их всех за пределы Рязанской земли.

Тут уж ведьмачка постаралась, изобразив всех в лицах.

Первым колеблющегося в нерешительности Ингваря — допустить ли девку до лечения раненого. Он даже после того, как она принялась за дело, продолжал сомневаться, правильно ли поступил. Вторым показала Юрия, все время крестившего то себя, то Константина. Затем пришел черед Олега, постоянно кривившегося то ли в презрительной ухмылке, то ли в гримасе иронии и злорадства. Про остальных она особо не говорила, один лишь раз кратко обмолвившись: «Болтуны».

А вот как после недолгого совещания князья порешили бедную девчонку тут же в лесу поставить на мечи, а затем — полагаясь на слова бредившего Константина — считать неповинной в тяжелой ране князя, непричастной к разбойничьим делам и отпустить на все четыре стороны, это уже довелось услышать от Епифана.

Стременной был лаконичен, но рассказал все последовательно.

Именно от него узнал Костя, что бедовая девка, которую поначалу не пустили к князю, не сдалась и не смирилась, упросив Епифана съездить с нею за ее травами да кореньями в избушку, а затем в доме у какого-то смерда изготовила к ночи дурно пахнущее варево и уболтала стременного поить им князя.

Того в это время можно было смело причислить к умирающим, но после тайного проноса Епифаном варева, которым тот терпеливо поил болезного, состояние Константина, ухудшившееся к ночи до катастрофического — оба вызванных к нему лекаря только беспомощно разводили руками, — к утру чуть улучшилось.

Однако затем, когда варево в горшке закончилось, оно вновь упало до критического. И тут уж Епифан не выдержал, бухнулся в ноги к Ингварю и рассказал все как есть.

Когда Доброгнева вошла к полудню в опочивальню к Константину, тот, по словам стременного, вновь умирал. Ногти на руках, а также губы и веки уже обдало предсмертной синевой. Дыхание почти не прослушивалось.