Клетка и жизнь

Вторая история касалась лаборатории М. М. Невядомского. Этот, к тому времени уже пожилой джентльмен, был до конца 20-х годов нормальным профессором-терапевтом. Но затем он решил обратиться к теории и создал фантастическую концепцию о том, что все опухоли состоят из клеток особых паразитов, а не из клеток организма, носителя опухоли. Этой теории никто из ученых, конечно, не поверил, поскольку известны бесчисленные данные о малигнизации нормальных клеток организма в эксперименте и в клинике. Однако Невядомский в полном одиночестве настаивал на своем, а когда настала пора «мичуринской биологии», он срочно присоединился к ней и в 1952 году даже напечатал книжку о своей концепции. При создании ИЭПиТРа ему дали лабораторию. Блохин, ставший директором института, поставил на Ученом совете доклад Невядомского — и его теорию, естественно, никто не поддержал. Несколько солидных ученых, например тот же Ларионов, высказались против концепции Невядомского. Я тоже решил впервые выступить на Ученом совете — и излагал школьные истины о генезе опухоли. Вскоре лаборатория Невядомского была закрыта.

Более сложной была борьба вокруг «учения» Ольги Борисовны Лепешинской. Это была старая большевичка, которая вместе с мужем находилась в сибирской ссылке одновременно с Лениным. После революции она занялась биологией и, окончив какие-то курсы, создала учение о том, что новые клетки возникают не путем деления предшествующих клеток, а создаются путем конденсации из бесформенного полужидкого «живого вещества». Многие патологи, например академик И. В. Давыдовский, поспешили выступить в поддержку теории Лепешинской. Развивая свою теорию, Лепешинская предложила «омолаживать» организм человека при помощи содовых ванн, якобы сдвигавших кислотность тканей. «Теории» Лепешинской вошли во все планы Медицинской академии, но… в 53-м году умер Сталин — и, когда было устроено обсуждение результатов этой деятельности, атмосфера стала уже совершенно иной. Академики разных отделений АМН об итогах этих работ по «живому веществу» даже не упоминали. Тогда выступила сама Ольга Борисовна. Она зачитала все разделы плана трехлетней давности, где говорилось о важности работ по «живому веществу». Академики, авторы этих планов, присутствовали на заседании, но сидели в мрачном молчании и ничем Лепешинскую не поддержали. Когда она закончила, раздались бурные аплодисменты присутствующих. Каюсь, я тоже похлопал, отметив мужество Ольги Борисовны. Однако вопрос о «живом веществе» больше не возникал. В общем, положение дел в АМН и в нашем институте постепенно менялось. Сам Блохин после беседы с Микояном был неожиданно выдвинут и выбран Президентом АМН.

После этих выборов Блохин вызвал меня и предложил стать в Онкоцентре его заместителем по научной работе. Я долго отнекивался, но, в конце концов, согласился временно занять это место, оговорив, что в конце двухлетнего срока я имею право отказаться от этой должности. Мой опыт заместителя директора был не очень удачен. Я стал приглашать на работу в экспериментальную часть института своих талантливых, по моему мнению, знакомых: Г. Свет-Молдавского, Г. И. Дейчман и некоторых других. Вскоре выяснилось, что каждый из приглашенных считает себя недооцененным и настаивает на расширении площади и штатов своей лаборатории. Все это происходило на фоне конфликтов с общественными организациями института, т. к. я предложил проводить партийные и профсоюзные собрания в нерабочее время. Кто-нибудь другой, будучи более опытным дипломатом, легко бы уладил эти конфликты, но я упрямо настаивал в каждом случае на своем. Я хотел заставить всех работать. В результате, в один прекрасный день я пришел к Блохину и напомнил ему о его обещании освободить меня от административной должности. Он согласился, и я почувствовал, что он делает это с облегчением. Так закончилась моя административная «карьера», и я остался заведующим лабораторией.

Изменению моих устремлений сильно способствовало знакомство с И. М. Гельфандом, о котором следует рассказать особо.