Кинотеатр повторного фильма

Все это было бы нормальным в начале тридцатых годов, но к концу десятилетия в СССР уже произошел разворот к «традиционным ценностям». К тому времени были запрещены аборты, бракоразводный процесс усложнился, сам образ разведенной женщины стал чем-то неприличным. И вдруг беременная женщина уходит от мужа только при намеке на возможную неверность. И нисколько об этом не жалеет. Такая феминистская повестка в то время уже совсем не приветствовалась.

Неудивительно, что пьеса встретила сопротивление тогдашней цензуры. Ее спасло то, что очень влиятельная театральная примадонна, звезда Театра Революции Мария Бабанова очень ее полюбила и страшно захотела сыграть Таню. Ей удалось пробить пьесу, и 18 марта 1939 года она впервые вышла на сцене в главной роли. В последний раз она сыграла двадцатилетнюю Таню в 1956 году в пятидесятилетнем возрасте.

Но в фильме Эфроса вопросы женской эмансипации явно уходят на второй план. Если совсем коротко, то у него получился фильм о крушении любви и предчувствии неизбежного страшного будущего. Его героиня отказывается взрослеть, потому что знает: как только она повзрослеет, это будущее ее непременно настигнет. Таня пытается отодвинуть наступление будущего всеми силами. В момент страшной развязки, когда она случайно подслушивает, как Герман объясняется в любви «начальнице лагеря», на ней надета смешная и одновременно жуткая клоунская маска. Потом она ее снимает, и мы читаем наступление этого будущего в ее глазах.

«Интересно, что с нами будет в тридцать восьмом? – спрашивает Герман, герой пьесы. И сам себе отвечает: – Не знаю». Но мы-то знаем и можем ответить чеховскими словами: «А то будет, что вас не будет!» Что же тогда на самом деле происходит в третьем акте? В таежной избе на нарах просыпается человек. Он открывает глаза – и дальше мы видим часть истории как бы этими глазами. Но чьи это глаза? Вскоре мы узнаем, что человека зовут Семен Семеныч, в точности как Таниного ворона. Да и ведет он себя очень похоже.

То есть перед нами то ли сон ворона, то ли сказка. И, как в сказке или во сне, у героини все получается. Таня выходит из зачарованного леса, спасает ребенка, наконец-то избавляется от разрушительной любви к бывшему мужу и обретает прекрасного принца.

Да нет, и не сказка это даже, а просто театр. Иначе откуда бы взяться актерам посреди тайги в финале фильма. Счастливый конец бывает только в сказках. Ну или в театре. Или в кино, на худой конец. Прав я был в детстве. «Таня» и вправду оказалась очень страшным фильмом. Страшным и безнадежным.

«Интересно, что с нами будет через четыре года. Не знаю», – говорит Герман – Гафт в фильме. Реплики о тридцать восьмом годе он, разумеется, не произносит. Ведь дело происходит в середине семидесятых. Но это как раз то время, когда будущего не стало. Жизнь застыла в настоящем. Казалось, что надолго, почти навечно. «Таня» – один из главных фильмов эпохи застоя. И Таня в трагической клоунской маске – один из главных ее символов.

«Спасатель». Фрагмент в искаженных пропорциях

Когда-то в ранней юности для меня все кино делилось на советское и антисоветское. Я понимал под антисоветским кино не антисоветское содержание. Таких фильмов я просто никогда не видел и не мог увидеть. Просто большинство фильмов, которые я видел, выстраивали определенную, хорошо структурированную реальность с четко заданной иерархией ценностей. Я не то чтобы ее ненавидел, эту реальность, она, в общем-то, была нормальной и понятной. Я не знал другой и умел жить в этой единственной, но она, несмотря на мой вполне еще юный возраст, уже успела мне порядком надоесть своей навязчивой безальтернативностью.

«Спасатель» (1980), когда я увидел его впервые, меня потряс. Это был мой первый фильм Соловьева, я ничего про этого режиссера не знал, и даже «Сто дней после детства» как-то прошли мимо меня. И мне показалось, что я ничего более антисоветского в жизни не видел. Потому что реальность этого кино, хотя вроде и была той самой единственной, которой меня всю жизнь кормили, но она как будто все время куда-то сильно отъезжала. И вроде бы это кино и не предлагало никакой альтернативы, но тогда мне казалось, что за отъезжающей реальностью где-то на заднике просвечивала какая-то другая. Но сколько ни вытягивай шею, ее было никак не разглядеть.

Вот буквально первая сцена из фильма, которая сразу привела меня в восторг. Тогда причина этого восторга казалась мне очевидной и не нуждающейся в объяснении, сейчас ее приходится объяснять даже самому себе. Белозерский кинолюбитель (что это?) по фамилии Вараксин (на самом деле артист Кайдановский, который уже успел побыть Сталкером) в огромной шляпе типа «Стетсон» (откуда такая в Белозерске, я таких и в Москве-то не видел) мягким певучим голосом артиста Ромашина (почему не своим?) произносит такой текст в молчащую в ответ телефонную трубку: