Кинотеатр повторного фильма

Если в первом фильме герой выходит из чего-то уродски блочно-панельного, чтобы растоптать зеленое и девственно-чистое, во втором он весь фильм заперт в своем блочно-панельном и все рвется попасть в то самое счастливое место, которое он же в первом фильме и загадил. Тем не менее остается ощущение, что герой заслуживает лучшей участи, ну хотя бы за трогательную хрупкость, за какую-то потусторонность, за несчастное собачье выражение широко распахнутых глаз и за прекрасную пьесу Вампилова, по которой снят фильм.

В обоих фильмах играет Олег Даль – главный романтический герой советского кинематографа. Черно-белый телевизор «Темп». «И скучно, и грустно, и некому руку подать», – декламировал экранный Печорин в белой фуражке с красным околышем из телеспектакля, также поставленного Эфросом. Его лицо было абсолютно неподвижно. Играл он одними глазами. Глаза были мутные, полуприкрытые тяжелыми веками. И вдруг веки приподнимались, и какой-то неземной, какой-то манящий странный свет зажигался в этих глазах. Зажигался и гас. И во мне, тринадцатилетнем, внутри все замирало от восторга: «Господи, как все точно… как все про меня». Возможно, Даль мог сыграть и в третьем фильме, который я впоследствии полюбил больше всех, но в 1981 году он умер. И главным романтическим героем советского кино стал другой Олег – Янковский.

В «Полетах во сне и наяву» (режиссер Роман Балаян, сценарист Виктор Мережко) сорокалетний герой Янковского становится объектом прямого авторского любования. Через него как бы просвечивает утерянный рай двух предыдущих постановок. Блочно-панельное уродство становится частью одурительного осеннего пейзажа. Город Владимир, в котором снималось это кино, представлен как какой-то Небесный Владимир. Не страшноватый город начала восьмидесятых, 101-й километр от Москвы, куда высылали отбывших лагерный срок, а идеальная левитановская русская провинция в туманном осеннем пейзаже. Провинция, которую можно облететь во сне, но наяву увидеть было тогда почти нереально. А сам герой представляется чем-то вроде падшего ангела. Ангела из фильма «Небо над Берлином», который будет снят только через пять лет.

Фильм показывали в Кинотеатре повторного фильма у Никитских Ворот. Мне кажется, он там шел несколько раз и подолгу. И я ходил на него несколько раз. Каждый раз с другой девушкой. Это был такой период в моей жизни, когда я все никак не мог определиться. Мне было очень важно, как девушка отреагирует на этот фильм. Вернее, как она отреагирует на мою реакцию на этот фильм. А у меня к концу всегда глаза были на мокром месте. И я очень себе таким нравился. Помню еще, там рядом с кинотеатром стоял памятник Тимирязеву, и если подойти к нему сбоку, то казалось, что великий агроном предается рукоблудию. После фильма я очень любил вести свою подругу к этому памятнику. Мне казалось, что это сглаживало мою чрезмерную чувствительность и создавало правильный мужественный контраст.

«Полеты во сне и наяву» – даже название казалось мне удивительно волнующим. Оно и волновало, и тревожило. Я любил повторять его про себя как стихотворение. Я как будто раскачивал в голове какие-то воображаемые качели: «полеты во сне» – с усилием вверх, «и наяву» – вниз, «полеты во сне» – вверх, «и наяву» – стремительно вниз. Качели – сквозной образ этого фильма. Суперпопулярная в то время песенка Марыли Родович в исполнении Валерия Леонтьева «этой ярмарки краски, разноцветные пляски, деревянные качели, расписные карусели» постоянно врывалась в экранное действие. В начале восьмидесятых годов Москва была очень скучным городом, в котором, казалось, ничего не происходило. Прямо за стенами кинотеатра стоял Тимирязев. Очень хотелось праздника. К тому же качели вообще символизировали известно что. «Туда-сюда-обратно» – похабная загадка из нашего детства.

Я не пересматривал этот фильм с тех самых пор, то есть почти сорок лет. Почему-то мне было все время как-то неловко. Даже не за фильм, а за себя. Казалось, что это все равно что специально отправиться к памятнику Тимирязева, чтобы снова увидеть его с этого самого ракурса. Между тем, сразу после выхода, кино это стало чем-то вроде манифеста целого поколения. Вернее, мужской его части. Причем не только моего, нашего, а еще и наших старших братьев. И отчасти наших родителей. Им тогда восторгались и семнадцатилетние тинейджеры, и их сорокалетние родители.

В 1987 году, через пять лет после выхода, в самом начале перестройки, авторы фильма получили Государственную премию. С тех пор о нем написаны сотни и сотни статей и даже, кажется, книг и диссертаций. «„Полеты во сне и наяву“ стали манифестом внутренней эмиграции и тихого диссидентства, за что отечественная интеллигенция, прежде всего русская, считает себя Балаяну навек обязанной», – писал кинокритик Андрей Плахов почти через четверть века после премьеры.