Хроники преисподней

– В таком случае я, во искупление моих грехов и чтобы смыть с рук человеческую кровь, готов признаться в убийствах и сдаться администрации. Или, может быть, красивее будет совершить сэппуку? Готов ли Токуяма-сэнсэй встать за моей спиной с мечом в руках и прервать мои муки, после того, как я взрежу себе хару[38]?

– Здесь нет меча, – отвечал Нестор Васильевич. – Кроме того, я бы не рекомендовал вам самоубийство, в России к этому плохо относятся. А вообще поступайте так, как велит вам чувство долга. Прощайте.

Загорский положил на тумбочку нож-кодзуку, которым метнул в него ночью Такахаси, слегка поклонился японцу и вышел вон. Акира-сан проводил его долгим взглядом, потом встал на колени перед кроватью, вытянул из под нее длинную коробку, открыл и вытащил из коробки короткий меч в коричневых ножнах…

Глава одиннадцатая. Перед побегом

Лето неуклонно накатывало на Соловецкие острова – даже по календарю до него оставалось меньше двух недель. Правда, лето это было холодное, северное, да и вместе с теплом множился и зверел гнус – проклятие Соловков, но при всем при том это было лето. Летом светит солнце, летом можно разнообразить скудный рацион ягодами и грибами, наконец, летом уже трудно умереть от холода, что нередко случается зимой.

И еще одна важная деталь – ближе к лету день становился значительно дольше, а там уже и до белых ночей недалеко. Однако явление это, красивое в смысле любования природой, совсем не подходило для побега, о чем Загорский сразу же сообщил Арсению Алсуфьеву.

– Бежать все-таки сподручнее ночью, – заметил Нестор Васильевич.

Встреча со старшим сыном старинного друга, ради которой Загорский и спустился в соловецкий ад, прошла на удивление обыденно. Не было ни объятий, ни слез радости, вообще никаких сантиментов. Арсений, проведший в концлагерях рядом с уголовниками не один год, сделался закрытым и самоуглубленным и мало интересовался окружающим миром.

Попав в лагерь, он довольно быстро понял, что на общих работах – в лесу, на торфяных болотах, на побережье – шансов выжить немного даже у молодого и здорового человека. Надо было как-то выделиться среди прочих. И он выделился: перенял у старого плотника его ремесло, весьма востребованное в лагере. После этого его переселили во вторую роту, где жили и работали разного рода спецы. Такахаси, кстати сказать, он знал, но особенно им не интересовался. Нестора Васильевича это не удивило. Лагерь быстро обрубает людям лишние интересы – разве только интересы эти напрямую не связаны с выживанием, как, например, было с хламовцами, которых театр освобождал от общих работ. Главным тут является хлеб насущный и удобство жизни, остальное ценится гораздо меньше.

Даже Загорского Арсений узнал не сразу, а только после того, как тот назвался. Внимательно глядел на него исподлобья синими глазами, кивал, но сам ничего не говорил. Рассказывать о своем лагерном житье-бытье тоже не захотел, бросил только скупое «нормально».

Алсуфьев немного оживился, лишь услышав о младшем брате. В глазах его появилось какое-то тревожное и одновременно болезненное выражение.

– Хороший парень растет, – сказал Нестор Васильевич.

– Угу, – буркнул Арсений.

Узнав, что Загорский пристроил Митьку в школу-интернат, как будто успокоился и тут же потерял к теме всякий интерес. Сам Загорского тоже ни о чем не расспрашивал и как будто просто ждал, когда тот, наконец, уйдет.

У Нестора Васильевича грешным делом даже мелькнула мысль: стоило ли рисковать жизнью и здоровьем только для того, чтобы встретить тут человека, которого не интересует ничего, кроме простейших физиологических надобностей. Но он тут же одернул себя: неизвестно, какие испытания и лишения вынес Арсений – его поведение могло быть просто защитной реакцией нервной системы на разворачивающуюся вокруг чудовищную социальную бурю, которая подхватила его как перышко и с маху ударила о камни Соловецких островов.

Нестор Васильевич осторожно завел разговор о том, сколько осталось еще сидеть в лагере Арсению. Тот коротко отвечал, что, наверное, лет десять, но настоящего срока никто не знает – в любой момент могут добавить, как уже неоднократно случалось со многими. Некоторые и вовсе сидят на Соловках без судебного определения и четкого срока, и даже сами не знают, в чем их обвиняют.

– Десять лет – это долго, – задумчиво сказал Загорский.

– Жизнь вообще долгая, – уклончиво отвечал Арсений и Нестор Васильевич окончательно понял, что тот ему попросту не доверяет. С его точки зрения он, Загорский, вполне мог быть «наседкой», стукачом. Да, Нестор Васильевич был знаком с его родителями, но с той поры столько воды утекло. На глазах Арсения люди теряли человеческий облик и пускались во все тяжкие без видимых причин. Чем Загорский отличается от всех прочих?