Хроники преисподней

Однако русский атаман оказался хитер, как сто японцев, и обвел своих союзников вокруг пальца. Он отправил их с войском барона Унгерна завоевывать Ургу, убедив, что именно там, в монгольских степях, сейчас и будет решаться судьба всей Азии.

Поначалу все шло неплохо. Японская рота, славная своей дисциплиной, брезговала вмешиваться в варварские стычки между русскими и китайцами – тогдашними хозяевами Урги. Высшая, то есть японская раса не должна была проливать кровь по столь ничтожному поводу. Задача детей богини Солнца была дипломатической и состояла в том, чтобы помогать барону налаживать связи с монголами. Очень скоро, впрочем, Унгерн приобрел у степных народов такую славу, уважение и страх, что вмешательство японцев сделалось совершенно излишним. Таким образом, они лишь созерцали поток событий, который последовательно клонился в сторону, выгодную для их великой родины.

Однако, похоже, японцы слишком отдалились от родной земли и боги си́нто[31] уже не могли помогать им с такого расстояния. Очень скоро Унгерн был вынужден бежать, потом его предали его же собственные солдаты. Барон был захвачен в плен, а японская рота рассеяна врагами.

И надо же было такому случиться, что из всей роты один человек попал в плен и человеком этим был сержант Такахаси. Обстоятельства этого пленения были самим позорными. Он пошел на разведку и попал в засаду. Его коня подстрелили, а его самого окружили красноармейцы.

Конечно, в этих обстоятельствах любой наследник самурайской традиции просто обязан был покончить жизнь самоубийством. Но Такахаси не смог этого сделать – и не по малодушию, а потому, что был оглушен, упав с коня и ударившись головой о землю.

Когда Такахаси пришел в себя, он уже лежал, связанный, в шатре, а вокруг него столпились красноармейцы.

– Ну, косая морда, – сказал ему боец с тараканьими усами, – отвечай обществу, что ты делал в местах ведения боевых действий?

– Он, наверное, китаец, – сообразил его сосед, молодой боец с розовыми щеками и кожей нежной, как у девушки. – А китайцы вроде как наши союзники…

Такого позора Такахаси, разумеется, стерпеть не мог.

– Я не китаец, – процедил он сквозь зубы. – Я японец…

– Ах, японец, – протянул усатый. – А что тебе, японцу, надо на нашей родной монгольской земле?

– Японцы – наймиты империализма, – сказал немолодой боец, стоявший чуть подальше. – Они с атаманом Семеновым сговорились. И барону Унгерну служили. В расход его, братцы!

И непременно пустили бы Такахаси Акиру в расход, как и требовал пожилой красноармеец, но самый главный усач засомневался. Может, сказал, это шпион, и он делу революции полезен будет. Может, он чего-то такое знает, что высшему начальству очень нужно. И отправили Такахаси на дальний-дальний Запад, прямо в главный русский город Мосукува.

Мосукува, город красивый и большой, оказался для Акиры злым преддверием большевистского ада. Следователь ВЧК обходился с ним без уважения, плевал в лицо, топал ногами и замахивался кулаком, говоря, что знал мать господина Такахаси еще до того, как он сам появился на свет. Это было удивительно и неправдоподобно, потому что по виду следователь выглядел даже моложе самого японца. Но может быть, речь шла о прошлых жизнях, так сказать, о прежних перерождениях его матери и следователя-сэнсэя?

Впрочем, довольно скоро японец догадался, что разговоры о матери – лишь риторический прием, при помощи которого русские показывают свое плохое отношение друг к другу. А поскольку люди в большевистской России относились друг к другу весьма плохо, то разговоры о матери возникали здесь постоянно.

Поняв это, японец оскорбился и замкнулся в себе. Он не отвечал на вопросы следователя и воротил нос в сторону. И только однажды, когда чекист снова всуе помянул его драгоценную родительницу, Такахаси ответил ему коротко, но метко.

– У меня одна мать, и я ее знаю, а у тебя десять отцов, и ты не знаешь ни одного.

После этого следствие закончилось. Акиру признали японским шпионом и выписали ему пятнадцать лет лагерей. Затем его отправили в лагерь в Холмогорах. Потом, когда открылся СЛОН, Такахаси перебросили туда.

Конечно, по дороге он не раз мог сбежать. Ему, знатоку какуто-дзюцу[32], ничего не стоило обезоружить охрану и выпрыгнуть из поезда по дороге в концлагерь. Однако он не стал этого делать, его удерживал стыд. Все дело в том, что он не умер с оружием в руках и даже не сделал сэппуку[33], а дал себя пленить. Если бы он вернулся на родину, в его сторону не посмотрела бы даже собака. В глазах соплеменников он выглядел бы теперь трусом и предателем, а поскольку в жизни у него не было ничего, кроме доброго имени, он решил не возвращаться в Японию. Во всяком случае, пока.

Конечно, иностранцу этого не понять, но путь японца существует вовсе не для того, чтобы его понимали гайдзины[34]. Иностранцам недоступны культура и образованность, они чернят все, к чему прикасаются. Даже высокое искусство театра они ухитрились обрушить на самое дно.