Хроники преисподней

В результате мистических нестроений какой-то соседский пролетарий опознал в Куприне филера да и сдал в ГПУ. И сколько ни уговаривал Онисим Сергеевич господ чекистов, сколько ни объяснял, что ведь это он без всякой задней мысли, и раньше никто не ждал революции, а устраивался, как мог – никакие оправдания не подействовали. И послали его, как контрика или, правильнее сказать, каэра, прямым ходом на Соловки.

Здесь он, признаться, доходил[19] уже второй год и морально готов был в ближайшее время, может быть, и вовсе копыта отбросить, как вдруг очнулся его ангел-хранитель, встрепенулся да и заново осенил его защитным крылом. С новым этапом явился в Соловки человек, на которого теперь Онисим Сергеевич возлагал огромные надежды, а именно – его превосходительство действительный статский советник Нестор Васильевич Загорский.

– Какой еще Загорский, – с недоумением переспросил Громов, свешиваясь к Куприну с нар – какой Нестор Васильевич? Перепутал, видно, братец. Меня Василий Иванович зовут, фамилия Громов.

Да уж знаем мы, какой вы Громов, хотел было ответить Куприн, но тот ответить ему не дал: упреждающе зажал рот ладонью.

– Не здесь, не сейчас, – прошептал он. – Завтра поговорим.

* * *

Подъем был в шесть утра. Невыспавшиеся, голодные, так и не отдохнувшие толком, заключенные уныло сползали с нар. Кому хватало сил, шли умываться, кому не хватало – тоже шли: их пинками гнала охрана, приговаривая «нечего тут вшей разводить», хотя вшей на нарах уже было столько, что новые бы туда никак не влезли. Странно было, как рядом со вшами на нарах еще помещаются люди.

Больше всего насекомых гнездилось на шпане. Блатари щелчками сбивали с себя кровососов, норовили попасть в каэров и бытовых, говоря при этом что-то вроде «вша фраера любит» и «ударим вшой по контрреволюции и саботажу».

Даже Громов с большим неудовольствием снял с пиджака несколько этих отвратительных насекомых.

– Как же вы с ними боретесь? – спросил фармазон у Яшки-Цыгана.

– В пояс кланяемся да молимся – вот так и боремся, – пошутил Цыган, отстреливая очередную вошь с рукава прямо в морду какого-то новоприбывшего бытовика. Тот с негодованием потер лицо, но возмущаться не решился. – Вообще-то дезинфекция должна быть, но мы эту дезинфекцию только по большому ужасу видим – когда комиссия с материка приезжает.

Громов спросил, нельзя ли купить в лагере керосина или дегтярного мыла.

– За деньги нельзя, по блату – можно, – загадочно отвечал Яшка.

Собеседник заинтересовался: что за блат такой и с чем его едят? Яшка объяснил, что блат – это хорошие отношения с администрацией и с людьми, которые на нужных должностях сидят. Есть у тебя блат – получишь и то, чего нельзя. Нет блата – не дадут даже то, что обязаны дать.

– Понятно, гуаньси́[20], – загадочно заметил Громов.

– Как сказал? – удивился Яшка, но тот повторять не стал, а спросил, какая у Яшки на воле была воровская специальность.

Цыган с удовольствием отвечал, что он – специалист широкого профиля. По молодости лет брал все, что плохо лежит, даже и коней уводил, отчего и получил свою кличку. А в последние годы сколотил шайку форточников, где был мозговым и деловым центром.

– Масть не то, чтобы сильно уважаемая, но уважаемых на Соловках почти не держат, – объяснял Яшка. – Серьезные паханы здесь загибаться не хотят, подмазывают следователя или суд, и сидят на большой земле. А у нас тут так, мелочь; как в старину говорили: не урки, а оребýрки[21].

Громов покивал головой: это все прекрасно, одно непонятно – как быть со вшами?

– Вошь – не самое страшное, – отмахнулся Цыган. – Напьется крови и отвалится. Главное, чтоб не тифозная была: тогда кранты, а жмуриков братва не уважает. Сейчас потеплее станет, клюква пойдет, можно будет ей мазаться – вошь от клюквы когти рвет[22]. Тут еще одна беда имеется – гнус, комарье. Вот это зверь серьезный, дырки в живом человеке прогрызает.

И Яшка рассказал, что едва ли не самой страшной соловецкой пыткой считается, когда ставят «на комарика». Если, скажем, человек от работы отказывается или другим каким образом против начальства бунтует, так его раздевают догола, привязывают к дереву или столбу, и так оставляют – гнусу на съедение. Не все до утра доживают, особенно которые с больным сердцем. Зато дисциплина в ротах резко идет вверх…

Тут Яшка прервался, секунду молчал и вдруг цепко схватил за ухо заключенного в серой студенческой тужурке, который вился неподалеку.

– Ты чего тут поднюхиваешь, бес?

– Я… я к его благородию… – заюлил Куприн, а это был, разумеется, он.

– Оставь, – поморщился Громов, – пусть. Это мой человек.

Яшка кивнул понимающе.

– Шестерка? Тогда конечно, тогда другой коленкор. Пусть будет. Только держись подальше, смердит от тебя, как от козла.

И давши легкого пинка, отправил Онисима Сергеевича на подобающее, по его мнению, расстояние. Тот, оглядываясь на Громова, потрусил на улицу. Старый фармазон поднялся и пошел за ним.

Когда он вышел из собора, Куприн переминался саженях в пятнадцати. Зашли за угол, чтобы не мозолить глаза.