Хороший сын

Я здесь живу, говорит Мидас Хиртен и поднимает взгляд от фотографий, слегка запрокидывая голову, чтобы лучше рассмотреть меня сквозь очки. Мне кажется, я понимаю: он действительно здесь живет и однажды просто решил повесить над своей дверью табличку с надписью «МУЗЕЙ». Не придавая этому слишком большого значения, а фиг знает, что это, пусть каждый думает как хочет, может, это комментарий к нашему времени, про то, как мы относимся к повседневности? Возможно, для него самое главное было, как он сам отреагирует на этот свой поступок. Я прохаживаюсь по комнате, а он опять склоняется над своими фотографиями, они черно-белые, некоторые он рассматривает сквозь увеличительное стекло, время от времени делая пометки карандашом в маленьком блокноте. Я не приближаюсь к нему настолько, чтобы можно было увидеть, что на фотографиях. Вместо этого я подхожу к книжному шкафу. Несколько переводных книг в мягкой обложке – Пол Остер и Филип Дик – собрание сочинений Кафки, сборники Борхеса. В этом нет ничего примечательного, его музей – как раз настой из этих книг. Настой не слишком крепкий, но это неважно. Окна не мешало бы помыть, думаю я, и на этом мне кажется, что я уже посмотрел достаточно. Мидас словно чувствует это, он встает и говорит: весь мир превратился в музей, во всяком случае западный мир. Это мне не очень нравится, но какой-то смысл он все-таки в это вкладывал; кто знает, что он о себе возомнил, что он Последний Читатель, Последний Интеллектуал, один из многих, таких десятки, сотни тысяч, несколько миллионов; может быть, он надеется, что они все заглянут к нему в музей. Я не начинаю с ним спорить, а киваю, в принципе, так оно и есть, это мысль не новая, что наш мир – это музей, вся движуха происходит на других континентах. И также я не начинаю с ним спорить, потому что меня вдруг поражает, насколько это представление выгодно мне самому, что я уже много лет живу именно так, что считать этот мир музеем мне очень подходит, потому что так я оказываюсь одного возраста с миром и таким же пассивным, мой взгляд обращен в прошлое. В последние годы, смотря на новые поколения, которые вдруг становились важны, которые вдруг оказывались в центре внимания – и не потому, что приближались к этому центру, а потому, что перемещался сам центр, – я чувствовал, что меня обошли. Теперь я ощущаю к этим поколениям сострадание, потому что центр так и будет перемещаться, пока и они не пропадут из поля зрения. Как бы они ни раскачивались на своих качелях на верхушках башен, однажды и они обнаружат себя в музее.

Я улыбаюсь Мидасу Хиртену, или Ирртуму, улыбкой, говорящей, что мне пора бежать (улыбка наполовину доброжелательная, а наполовину извиняющаяся), но прежде, чем я успеваю выйти за дверь, он тянет меня за рукав моего голубого пиджака и отводит к круглому столику на одной ножке, которого я до сих пор не замечал и на котором лежит большая раскрытая тетрадь в твердой обложке. Страницы слегка пожелтели. Мужчина отлистывает назад, чтобы показать, что это: гостевая книга. Щелк! – и фокус опять сместился: это и вправду музей, не только как часть гораздо большего целого, но и отдельно, сам по себе. Гостевая книга делает это место музеем; если подумать, здесь это единственный музейный экспонат; это музей гостевой книги. Мидас Хиртен так быстро перелистывает страницы, что я не успеваю прочесть ни одного отзыва или пожелания, но, судя по всему, моими предшественниками было приличное количество народу. Мне выпадает честь начинать с чистого листа, хозяин дает мне ручку и даже придвигает стул, словно ожидая от меня целого трактата. Да и мне самому хочется что-то написать, здесь приятно, а на улице опять уже пошел дождь, я слышу, как он стучит по мостовой, я вижу, как он стекает по стеклу, внутри становится холоднее, и Мидас растапливает печку, – я бы хотел записать все, что со мной приключилось, и, может, я так и сделаю, начиная с проглоченной обиды в «Алберт Хейне» и заканчивая настоящим моментом, в этом музее, где я сижу за столиком, а Мидас приносит мне время от времени еду и питье и новую тетрадь, и подкручивает подачу газа в печи, и в первую ночь выделяет кровать в маленькой боковой комнатке. Да, я все это себе представляю, на улице так и идет дождь, за последующие дни и ночи я научусь распознавать различные звуки дождя – шелестящий, барабанящий, дробный, шепчущий, – и я опишу, что со мной было и как я оказался здесь, и все, что еще произойдет, я придумаю тоже.

4. Монастырь

Глава 1