Хороший сын

После ужина я говорю, что хочу вернуться в гостиницу, прежде чем Леннокс опять потащит меня в какой-нибудь ночной клуб. Под зонтиками, полученными от робота-регистратора, мы идем назад, по зонтику Леннокса дождь стучит капельку иначе, нежели по моему, как будто они сделаны из разного материала. Мы их складываем и заходим в холл гостиницы, пока робот забирает у нас зонтики, я бегло сравниваю их, они кажутся абсолютно идентичными. Робот смотрит на меня с ироничной улыбкой, словно читает мои мысли, но даже не думает сообщать о своих выводах. Даже не буду задумываться об этом, может, стоит начать исходить из того, что мы живем в разных мирах: робот и я, Леннокс и я, все остальные и я. Вполне возможно, это лучший способ сохранить здоровье; вернуть его.

Мы поднимаемся по лестнице, я прощаюсь с Ленноксом и захожу в свой номер. Кто-то или что-то зашторил окна, я раздвигаю занавески и выглядываю на улицу. Дождь перестал, все еще мокрое. За глухим забором, огораживающим территорию гостиницы, начинаются темные сады, за ними вырисовываются стоящие вплотную друг к другу задние фасады домов. Эти фасады, кажется, слегка шевелятся, как будто дышат, как будто это дыхание – скользящее движение по фасадам, в темноте плохо видно, что происходит. Кое-где горят окна, свет висит в комнатах неподвижно, внутри ничто не колышется. За одной из балконных дверей сидит за столом Коленбрандер и пишет под мягким светом лампы с зеленым абажуром, и я открываю окно и по железной пожарной лестнице слезаю вниз. Двор не проблема, но вот забор – дело непростое. Чтобы сверху ухватиться за него руками, приходится встать на мусорную бочку, которую я как можно бесшумнее подтащил к забору. Я не оглядываюсь на освещенные окна гостиничной кухни или помещения для персонала и на тех, кто там может находиться; если я никого не вижу, то и меня никто не видит. По другую сторону забора я падаю в кусты с жесткими ветками. Я отряхиваюсь (хотя в темноте ничего и не видно), перебираюсь через сад, подпрыгиваю к нижней части пожарной лестницы, подтягиваю ее к себе и залезаю по ней к освещенному окну. Тыльные стороны домов поросли плющом, мокрые листья выглядят черными в темноте, по ним то и дело пробегается ветер, это и было то дыхание, которое, как мне показалось, я видел из своего номера. Я перешагиваю с лестницы на балкон (описать легче, чем выполнить) и открываю балконную дверь. В комнате уже никого нет, но лампа с зеленым абажуром так и горит на столе. Больше на нем ничего нет. Я надеюсь, что Коленбрандер до сих пор где-то в доме, потому что мне нужно его поблагодарить. Дверь комнаты выходит в коридор, там есть и другие двери. За ними расположены темные комнаты с высокими потолками, там висят большие зеркала в позолоченных рамах, стоят шкафы темного полированного дерева и книжные шкафы с дверцами из фацетного стекла, света слишком мало, чтобы разглядеть названия на корешках. Коленбрандера с его другом я нахожу на лестнице, они поднимаются наверх, сегодня Коленбрандер в светло-сером пиджаке, у его друга в руках папка-планшет.

Я не горюю по матери, говорю я.

Коленбрандер останавливается, опустив руку на перила. Его друг стоит на ступеньку выше, я поднимаюсь к ним и останавливаюсь на пару ступенек ниже. Лестница хорошо освещена, не сразу понятно, откуда идет весь этот свет.

Она давно умерла? – спрашивает Коленбрандер. Его друг перелистывает странички на своем планшете.

Нет, всего пару недель назад.

Но, значит, ей было уже очень много лет, я помню, что, когда ты родился, твои мать и отец уже были немолоды, лет по сорок?

Ей было сто, говорю я. Когда она умерла, а не когда я родился.

Это понятно, отвечает Коленбрандер.

Бургомистр еще приходит поздравлять в таких случаях? – спрашивает друг Коленбрандера, поднимая взгляд от планшета. Ну, когда исполняется сто лет.

Нет, отвечаю я, этот порог подняли до ста десяти.

Иначе у них, конечно же, было бы дел невпроворот, говорит друг.

Коленбрандер улыбается, как будто новое направление разговора его забавляет. Но все же он вмешивается: но ведь тогда не так уж и странно, что ты не горюешь.

Нет, но было бы удобнее, если бы я хоть поплакал, можно было бы так и отвечать, а то меня спрашивают все время.

Кто же это был, говорит друг. Тот человек, который не плакал из-за смерти матери. Не у Камю случайно?

В «Чужом»? – задумывается Коленбрандер. Но, по-моему, это был тот парень из «Улисса», Стивен Дедал, это он не мог горевать по матери.

Книг с одной и той же идеей может быть много, говорит друг. Он снова начинает подниматься, Коленбрандер идет за ним, рукой едва касаясь перил, я иду за ним следом. Я только что сказал ему, что хочу плакать по матери, потому что от меня этого ждут; чтобы я мог их успокоить, и самого себя тоже: я нормальный человек, нормальный сын. Как будто мне до сих пор есть дело до одобрения окружающих, соседей, бывших соседей моей матери.

Мы оказываемся этажом выше и заходим в пустую комнату с высоким потолком. Друг помечает что-то у себя на планшете красным карандашом.