Хороший сын

Глава 8

Этот ресторан тоже выбрал Леннокс, или он просто завернул в первый попавшийся, не знаю, он сегодня какой-то молчаливый, да и мне не совсем понятно, о чем говорить.

А я только что помедитировал, произношу я то, что приходит в голову, или ты и так уже в курсе?

Нет, с чего бы?

То есть настолько серьезно вы за мной не следите.

Он мог бы улыбнуться, но нет.

По оконному стеклу стекают капли дождя.

А как все это происходило? – спрашиваю я.

Что?

Все эти годы, говорю я. Я представляю его за столом – это такой большой тяжелый письменный стол на серых металлических ногах, под ним с обеих сторон по тумбе; на двери из дымчатого молочного стекла буквы его имени в зеркальном отражении, так, чтобы можно было прочитать из коридора. К нему в кабинет постоянно заходят люди с бумагами в руках. Он сейчас там-то и там-то, говорят они, или: он сейчас делает то-то и то-то, только что встречался с тем-то и тем-то – и складывают бумаги в неглубокие лотки, стоящие на столе. Леннокс благодарит их одним только жестом, не поднимая глаз. То и дело он достает из какого-нибудь лотка лист бумаги, пробегает его глазами, делает заметку в большой тетради перед собой, комкает листок и кидает его в большое мусорное ведро из плетеной проволоки, стоящее у стола. Пол рядом с ведром весь усыпан бумажными шариками, самые свежие из них еще похрустывают.

А вот что я еще хотел спросить, говорю я, между Конторой и искусственным интеллектом есть связь, вы как-то связаны с роботами-регистраторами?

Нет, отвечает Леннокс.

С этим понятно. Он мог хотя бы удивленно посмотреть, такого вопроса он точно не ждал. Я снова представляю его за рабочим столом, как он читает один документ за другим. Он сидит напротив тебя в ресторане и задает странные вопросы! – выкрикивает один из информантов, не заходя в кабинет, а только просунув голову в дверь. Сейчас перестанет, говорит Леннокс, не поднимая головы.

Он заказывает две пиццы, и, пока мы едим, я думаю: я ем за одним столом с Господом Богом. Он всеведущ, он знает каждый мой чих, он сохранил в отдельном сосуде все мои слезы. Леннокс – Господь Бог, кто бы мог подумать. Вообще-то нужно бы у него спросить, что он мне уготовил, прощены ли мои грехи, попаду ли я в ад? Бог сидит за письменным столом, и осведомители – ангелы его. Один… Два… Нет-нет, я сейчас ем, я сижу напротив Леннокса. Можно было бы его порасспрашивать, например: а что я делал 23 апреля 1997 года? Можно было бы приговаривать что-то вроде: надо же, а я все эти годы вел дневник, а теперь оказывается, что можно было себя не утруждать. Но говорю я что-то другое, и никакого дневника я не вел, я спрашиваю: может, съездим завтра в центр, в какой-нибудь музей, как раньше, или мы торопимся? Даже не знаю, зачем я это спрашиваю. Я же сегодня, по-моему, уже спрашивал? А, знаю, почему я еще раз об этом спросил: я хочу, чтобы вернулся прежний Леннокс, такой же, каким он был сегодня днем, только сильнее, такой Леннокс, с которым мы бродили по Боймансу, когда нам было по двадцать лет, а все остальное нам еще только предстояло, а может, и не предстояло. Я хочу опять восхищаться передачей фактуры и пейзажами позади распятий и благовещений, я хочу рассказать ему о черепе Хёрста, и что он все испортил, и что мне кажется, что вместе мы смогли бы избавить меня от этого, если будем бегать от зала к залу, как раньше. Я очень хочу с ним в музей.

Музей, повторяет Леннокс. Больше он ничего не говорит. Я смотрю, как он ест пиццу. Вся Контора занималась единственно мной, это, конечно, невозможно, но картинка великолепная. Хотя он постоянно следил еще и за Бонзо, все это время. А почему я никак в этом не участвовал? Бонзо ведь и мой тоже. Как будто мы – разведенные родители и ребенок по суду достался ему, но я даже ничего не знаю про развод, меня перевели на запасной путь, как будто я был суррогатной матерью, предоставившей в распоряжение свою матку, и на этом все. Ага, и при этом за мной же еще и шпионить, чтобы я ни в коем случае не проговорился.

Ты решил оставить Бонзо себе? – спрашиваю я.

Леннокс повторяет мой вопрос в первом лице единственного числа и без вопросительной интонации. Он жует кусок пиццы, но такое впечатление, будто он пережевывает мой вопрос. У нас больше не было для тебя работы, отвечает он. А что, ты бы остался?

Это сложный вопрос, я не знаю, мне пока непривычна вся эта логика. Мне бы что, пришлось шпионить за самим собой? – спрашиваю я. Все как-то слишком запутывается, и я думаю, что с разговором пора завязывать. К счастью, мы уже почти доели.