Только бы стекло выдержало, сказал стоявший позади меня парень. Он явно пытался прозвучать равнодушно, но голос сорвался. Я так и вижу, как они вместе с лопнувшим стеклом наворачиваются с пятого этажа, не знаю, разбиваются ли от этого насмерть, но на хороший конец точно рассчитывать не приходится. Голые, в брызгах стекла, все в замедленной съемке, но когда-то они все-таки приземлятся. Стекло выдерживает, ее бледные ладони все так же распластаны по нему, и они трахаются себе дальше, в чеканном ритме, я чувствую его вокруг, парень позади меня дышит в этом же ритме мне в спину, над головой я слышу приглушенное ритмическое постукивание, значит, там тоже смотрят, они там бьют кулаками в стену, я слышу это снизу, теперь я слышу это и вокруг себя тоже, они бьют в бетонную стену и по стеклу, все сильнее, кажется, будто сверху и снизу они врезаются в стену на больших тележках для книг, все чаще, ритм уже везде и звучит требовательно, как будто все здание сейчас должно податься вперед, ближе к общежитию, ближе к тому окну, этот ритм такой четкий и жесткий, эти удары такие яростные: я не удивлюсь, если наше здание сейчас на самом деле сдвинется вперед. Эти удары – не сопровождение, это желание, это стремление, это настолько ультимативное требование, что ни один фундамент не выдержит, стоит адский грохот, когда же это закончится; когда все заканчивается, это сразу понятно, видно, как из фигур за окном вытекает напряжение, ритм сбивается, не остается вообще ничего. Иногда мне кажется, что все образы и истории, которые я здесь вспоминаю, вымышленные, и мы не что иное, как сперматозоиды с богатым воображением, и Де Мейстер – единственный из нас, кому удалось вырваться и достичь цели.
Потом все как-то расслабилось и просело. Будто кульминация Де Мейстера стала кульминацией для всех, после чего каждый из нас по отдельности занялся поисками пути вниз. Общежитие практически перестало вызывать интерес. Проходя по этажам запасника мимо окон, я еще, бывало, останавливался, чтобы посмотреть, но никогда не задерживался дольше пяти минут и никогда больше ничего не видел. Ходили слухи, что Де Мейстер еще несколько раз трахал Е5, уже за закрытыми шторами, и что в последний раз он оставил у входной двери записку, в которой было написано:
Теперь я проводил меньше времени за сборкой и комплектацией стеллажей в новых фондах, потому что мне все чаще стали давать задания, требующие от меня чуть больше умственных усилий. Иногда мне поручали провести начальную инвентаризацию поступивших документов и на несколько дней предоставляли полностью самому себе, без какого-либо контроля. Частенько после перерыва на кофе я на весь оставшийся день удалялся в газетный кабинет, где в твердых переплетах хранились годовые подшивки различных изданий, с восемнадцатого века до настоящего времени. В подшивках «Парол» пятидесятых и шестидесятых годов я начал искать репортажи об убийствах, которыми занимались полицейские-пенсионеры на бывшем хлебозаводе, в наивной надежде наткнуться в этих статьях на подсказки и, возможно, даже ответы, чтобы поразить их напоследок. В тех же подшивках я читал колонки Симона Кармиггелта, которого тогда еще очень любил. Я рассматривал рисунки и фотографии в рекламных объявлениях, и они вызывали во мне сильные меланхолические чувства. Особенно когда к нам поступили старые архивы «Бейенкорфа»[13] и мне поручили их разобрать и провести предварительную инвентаризацию.
В архиве «Бейенкорфа», помимо папок с внутренними документами и переплетов с годовыми подшивками их корпоративной газеты, были еще полные коробки альбомов с рекламными наклейками и каталогов фирм – поставщиков мебели, бытовой техники и осветительных приборов. Я проводил целые дни, перелистывая эти материалы в поисках фотографий интерьеров и техники пятидесятых-шестидесятых годов. Меланхолия, которую я таким образом в себе лелеял, подкреплялась саднящим чувством горечи от неисполненных и неисполнимых надежд. Чтобы было понятнее, расскажу кое-что о моих родителях. Где-то я об этом уже писал, так что буду краток.