Хороший сын

Библейских текстов, дающих представление о рае и аде, было совсем мало, и написаны они были не детским языком. Изображений в церкви не допускалось, они считались идолопоклонством. Детская Библия, хоть и иллюстрированная, не содержала картинок рая или ада; как они выглядят, знал только сам Господь и те люди, кто уже там, строить предположения об этом нам не дозволялось. А страха перед адом становилось все больше. Языки вечного пламени, в которых придется гореть вечно! О том огне, с которым мне доводилось встречаться (а встречался я с ним на удивление мало), мне было известно, что он гаснет, когда заканчивается топливо. Как может вечно гореть мое маленькое тельце? Не помогало и то, что сама доктрина была очень нечеткой. Нельзя грешить, это понятно. Что такое грехи, было определено не только в десяти заповедях, к ним добавлялась также целая подборка грехов производных или включенных в канон позднее, начиная с езды на велосипеде по воскресеньям и заканчивая просмотром телевизора. Если после смерти ты рассчитывал на местечко в раю, нужно было просить прощения за грехи, которые ты совершаешь неминуемо и независимо от собственной воли. С другой стороны, Господь в своей мудрости еще до начала времен определил, кому будет спасение, а кому вечное проклятие. Сколько бы ты ни молился, как бы сильно ни стискивал ладони и ни зажмуривался, вполне могло быть, что ты уже погиб. Избран или изгнан – звучит как будто похоже, но разница огромная, и это на веки вечные.

Отсутствие изобразительной традиции первое время меня спасало. Настоящий страх я почувствовал, когда родители взяли нас с сестрой на пасхальный костер. Идти было недалеко, на пустырь на границе города. Смеркалось; когда мы пришли, гигантский костер из дров и веток уже был разожжен, зрителей собралось прилично, и хотя мы стояли не в первых рядах, я чувствовал жар от костра. Он был огромный, высотой с дом, было ясно, что гореть он будет долго, но все же не вечно. Было жарко, было опасно, но даже если бы огонь вдруг перекинулся в нашу сторону, то мы бы смогли убежать, потому что он был только с одной стороны. Но что было бы, подумал я, если бы весь пустырь, на котором мы сейчас стоим и смотрим на пасхальный огонь, сам был верхушкой огромного подготовленного костра, величиной со всю нашу провинцию, величиной со всю Голландию, с весь мир, верхушкой огромного пасхального костра, который поджигают где-то внизу, так что мы еще очень долго ничего не заметим, пока в какой-то момент не увидим на горизонте дым, со всех сторон, на севере, на юге, на востоке и на западе, и потом появятся языки пламени, сначала далеко, а после все ближе, отовсюду, так что бежать будет некуда, и еще нас всех разнесет в разные стороны, потому что верхушка костра начнет потихоньку оседать и в конце концов провалится, как происходит сейчас у меня на глазах, мы потеряем друг друга из виду, и земля раскалится, и ты сам начнешь гореть, это нестерпимо больно, такую боль даже невозможно себе представить, ты пытаешься отпрыгнуть, но ничего не получается, куда бы ты ни поставил ногу, везде горит земля, а тут еще и дым, про дым в аду ничего не сказано, но огня без дыма не бывает, из-за дыма ничего будет не видно, и самого тебя тоже будет не видно, ты один, ты будешь видеть одни лишь тени, но и то еще неизвестно, кто это, и они тоже охвачены огнем, и тебя могут опрокинуть на горящую землю, и тогда боль станет еще страшнее, ты создан из плоти, а плоть будет гореть, пока не останутся одни кости, это будет длиться вечно, и, значит, все будет начинаться сначала: как только ты превратишься в пепел, ты возродишься вновь и будешь с родителями и сестрой смотреть на пасхальный костер, ничего не подозревая, а потом: опять дым на горизонте, с севера, юга, востока и запада, опять бушующий огонь, огонь под ногами, от которого не убежать, неистовый огонь, не так страшна боль, как сам страх, а потом приходит боль, и она страшнее страха, и каждый раз, когда все начинается заново, ты будешь помнить прошлую боль, каждый раз ты будешь помнить все больше боли, и ее будет становиться все больш. В ту ночь я пришел к родительской кровати и крикнул: я очень боюсь ада!

В спальню к родителям я не заходил никогда, не говоря о том, чтобы прийти к ним ночью; в темноте было плохо видно, но заметно какое-то движение, двустороннее, два существа проснулись.

Что он говорит? – спросил отец.

Я очень боюсь а-а-да-а-а!

И одновременно с этим повторением, произнесенным более громко и растянуто в конце, меня захлестнул стыд, стыд, благодаря которому я увидел самого себя хнычущим ребенком, и не из-за того, что я повторил свой вопль о помощи каким-то особенным образом, а из-за вопроса отца: он задал его не мне, а матери.