Хороший сын

Я ждал, пока меня сменит сестра. На улице светило солнце, я закрыл занавески, оставив щелочку. На увеличенной дозе морфина и снотворном мать спала спокойнее, по-прежнему с открытым ртом, но дыхание выровнялось, больше не прерывалось и сопровождалось пилящими звуками: дровосек спокойно работает в огромном лесу. Потом ее дыхание опять сбилось; иногда дровосек несколько секунд оглядывался вокруг в поисках нового подходящего дерева, вечно этот выбор. Почему эти деревья никто не удосужился пронумеровать, от одного до стотысячного? Это бы сильно облегчило ему жизнь.

Она вела свою собственную борьбу. Вот как она лежала: обращенная не к другим присутствующим, не на внешний мир, а на саму себя – она не примеряла маску для других, никаких больше улыбочек, все это было в прошлом. Я дежурил у ее постели (сестра должна была прийти позже), и делал это как для себя, чтобы не быть тем, кто оставил ее одну, чтобы воздать ей должное, так и для внешнего мира. Я легко мог себе представить, что ночью она беспокоилась из-за того, что в ее маленькой комнатке помимо нее находится еще кто-то, сидит рядом с ней на стуле, или ходит туда-сюда по комнате, или лежит вытянувшись в кресле-трансформере. Какое дело другим до ее борьбы? Ей это только мешало концентрироваться. Я почувствовал, что надлежит блюсти дистанцию. Я был там для себя, не для нее. Мне, в принципе, и делать-то было нечего, руку держать было поздно, в начале вечера я было взял ее за руку, но никакой реакции не последовало, и я скоро ее отпустил, потому что мне показалось, что я навязываюсь. Каким бы масштабным ни было все происходящее, ко мне оно имело опосредованное отношение. Речь шла о том, чтобы знать свое место и роль. Я как будто отъехал камерой назад и вдруг почувствовал, что с моей стороны эгоистично относиться к человеку, лежащему в этой кровати, только как к матери. Начать хотя бы с того, что она была матерью и моей сестры тоже. Но и у нас двоих был только один кусочек от всего пирога, она была не только нашей матерью, но и еще очень много кем – на протяжении ста лет. Ее братья и сестры, ее друзья и подруги из детства, мой отец – у всех когда-то был свой кусок пирога, свой осколок того целого, которым она являлась. У каждого была своя доля, и все вместе было не суммой этих долей, и уж точно не более того. Даже если сама она была единым целым, то каждому показывала какую-то одну из своих сторон; целым, всем вместе одновременно, в один момент времени, она не была никогда. Тот человек, который сейчас лежал и изо всех сил дышал, был непознаваемым. Может быть, главным образом, и уж точно в первую очередь, она была такой, какой видела саму себя, самоосознанием, которое в течение ста лет реализовывалось в этом теле, до сих пор сопротивляющемся, и которое никто никогда не видел и не ощущал, никогда полностью, полностью – никогда. Здесь умирает моя мать было лишь частью от Здесь умирает эта женщина. И я подумал, что если бы она смогла заглянуть ко мне в голову и увидеть тот образ ее, который есть у меня, она бы себя, может, не узнала, или обиделась бы, или огорчилась, и что в конце концов этот образ мог бы даже оставить ее равнодушной.

После того как приехала сестра, я на автобусе и на поезде отправился домой, в состоянии одновременно просветленном и изможденном, которое помнил по бессонным ночам прошлого, хоть сейчас и не выпил ни капли. Я был под впечатлением от того, что видел ночью. Я был свидетелем чистой воли к жизни, которая не хотела сдаваться. Работало дыхание, вся энергия организма шла на дыхание и сердцебиение, я видел силу, которая хотела как можно дольше продержаться и тем самым себя истощала – но остановиться не могла. Батарейка должна была полностью разрядиться. Вообще-то я сидел уже не рядом с дышащим человеком и не рядом с моей матерью, а рядом с биологическим процессом; где-то в уголке, может, еще и спрятались последние угасающие обрывки личности, но все-таки в основном я видел организм, систему, которая должна была отработать до конца. Кроме организма, не было уже ничего, и даже если ад существует, не осталось ничего, что могло бы туда отправиться.