Хороший сын

Я приехал домой и попытался поспать. Когда я в полдесятого вечера вернулся сменить сестру, мать десять минут как умерла. Она лежала в постели смертельно бледная, вдруг ужасно мертвая, череп обтянут кожей. Глаза ей уже закрыли. Рот был открыт, тонкие бледные губы подвернулись внутрь, что придавало рту сходство с клювом. Нам говорили слова соболезнования, предложили кофе, сестра позвонила родственникам и в похоронное бюро, а затем уехала, а я остался помогать обмывать тело. Вместе с сиделкой по имени Рокси, которая однажды с гордостью показывала мне новые кресла, мы сняли с матери ночную сорочку. Рокси осторожно закрыла матери рот. У нее был тазик с водой, мне она дала рукавичку для мытья, мы обмывали мать молча, не считая инструкций Рокси, произнесенных шепотом. Мы стояли по обе стороны от кровати и обмывали мать скорее символически, чем тщательно, я левую сторону, Рокси правую. Тело уже остыло, особенно ноги. Мы не спешили, работали без перчаток – Рокси мне предложила, но я отказался, и сама она тоже. Вопрос о том, что я должен при этом чувствовать (и не должен ли чувствовать больше), я пытался отогнать от себя подальше. За прошедшие годы я уже видел ее голой или почти голой, я усаживал ее на унитаз, я присутствовал при том, как ее переодевали, сейчас я почти ничего нового не увидел. Ее маленькое тело – бледно-желтоватое, как замазка, с мужскими грудями и несколькими большими черными бородавчатыми родинками; ее живот – слегка округлый от постоянного сидения, безволосая щель между ног: этого я не знал, вероятно, лобковые волосы в таком возрасте пропадают. Рокси надела на нее подгузник, мы одели ее в одежду, которую я подобрал вместе с сестрой. Последним делом мы застегнули на матери кофту и осторожно надели на нее очки. Теперь мать была такой же, как всегда: опрятной, хорошо одетой, она выглядела на много лет моложе, даже слегка улыбалась. Не осталось и следа от той неистовой воли к жизни, которую я наблюдал, сейчас перед нами снова была версия для показа. Тем временем уже пришли двое мужчин из похоронного бюро, которые, как только мы закончили, разместили под матерью охлаждающий элемент, чтобы она хорошо сохранилась в последующие дни. Я переводил взгляд с этих людей на нянечек и обратно, я смотрел на всех, кто входил и выходил.

Во всех нас есть эта неистовая сила, но, пока мы функционируем нормально, о ее присутствии можно только догадываться. Она регулируется заводскими настройками и растет вместе с тобой, в объеме и интенсивности примеряясь к обстоятельствам. Иногда, когда у тебя высокая температура или рана, градус этой силы повышается на деление-другое, но сам ты этого часто не замечаешь, окружающим это больше бросается в глаза. Она идет вперед твоей личности и мирится с ней, только пока та не начинает путаться под ногами. Твоя личность появилась относительно поздно, основные усилия были сделаны раньше, машина уже была приведена в движение. А теперь, когда в пределах досягаемости наше бессмертие, возникает вопрос: даст ли эта сила себя приручить, позволит ли она продлевать и вытягивать себя до бесконечности, захочет ли постоянным подводным течением войти в вечность – или же обернется против нас, чтобы взять то, что принадлежит ей по праву, последним всплеском? Либо все, либо ничего, но мы не перестанем цепляться за все, чтобы оттолкнуть от себя это ничего как можно дальше; и остается последний вариант: ей придется смириться, что право на истощение мы у нее отобрали.

Как-то незаметно оказалось, что уже слишком поздно, последний автобус ушел, и я спросил, можно ли остаться переночевать тут. В этом была логика: уехать сразу после проделанной работы было бы глупо, она умерла, было бы хорошо все завершить и не оставлять ее одну. Одна из нянечек принесла со склада одеяло и надувной матрас, и, когда матрас, вздыхая, наполнил себя воздухом, я положил его рядом с кроватью матери. В ее улыбке тем временем появилась некоторая ирония, как у человека, который обо всем догадывается и все понимает.