Хороший сын

Иногда возникает ощущение, что правые переднее и заднее колеса отрываются от земли и на время зависают в пустом пространстве, прежде чем опять схватиться с дорогой, и тогда мы снова летим вперед под шипение и брызги, как от кипящего жира. Перед нами всплывает группа съежившихся, промокших до нитки фигур, это могут быть только паломники, где один, там и много, и вот их опять уже нет, и снова поворот.

Сейчас вам лучше всего поспать, господин.

Какой уж тут сон. Единственный плюс этой скорости – это то, что мы быстро спустимся вниз; смотри-ка, сейчас мы уже там, где снова растут деревья, дорога теперь шире и не такая крутая, с лужами и грязью, грязь везде, вероятно, ее вымыло дождем из леса, мы едем медленнее, все скользкое и серое, даже группа паломников, которых мы обгоняем, точь-в-точь те же самые люди, тут тоже есть человек с большим посохом, а потом вдруг мир открывается темной панорамой плоскогорья, слева и справа в мокрой дали тьма вспыхивает тускло-оранжевыми, причудливыми горизонтальными линиями, будто там под ночным дождем бушуют лесные пожары.

Видите свет, господин? Это лесные пожары. С этой точки зрения хорошо, что нас настигла зона осадков. Можно я вам задам еще один вопрос о вашей матери? Вы ездили к ней двадцать лет и в конце даже кормили ее. Она вас все этого время узнавала или на вашем месте мог быть кто угодно?

Лесные пожары на склонах кажутся раскаленными конфорками старых электрических плит. Я не могу отвести от них глаз.

Когда мы с матерью листали альбомы, сначала она узнавала меня и на старых, и на новых фотографиях, говорю я, потом – только на недавних, а в самом конце не узнавала и на них. В точности то же самое было и с ее собственными фотографиями.

Надо немного переждать, господин.

В свете фар через дорогу слева направо идет широкий поток грязи, он течет медленно, как плотная серая каша, в которую кто-то накидал сорванных веток. Мы останавливаемся у края густого потока, мелкие струйки заползают нам под днище.

То есть непонятно, узнавала она меня или нет. Имена она очень скоро перестала использовать, а если я упоминал кого-то по имени, она на это не реагировала. Меня она всегда приветствовала широкой радостной улыбкой, то есть что-то она узнавала, но что именно и как именно не понятно. Когда она издавала свои недовольные или нетерпеливые вопли во время кормления, я думал: молодец, выпусти пар. Раньше бы она все держала в себе, я до сих пор так делаю, как положено наследнику, которым я, судя по всему, являюсь, я коплю злобу в себе, вплоть до случаев, как у кассы в «Алберт Хейне» (еще на этой неделе, неужели так мало времени прошло?). Я видел, что по отношению к персоналу мать выражала свое недовольство по-другому, осторожнее и после этого виновато улыбалась. То есть помнила еще, что существуют отношения между людьми, знала, что от меня зависит меньше, что я не могу ее наказать, что я стою ниже в иерархии. Из этого я сделал заключение, что она меня до самых последних недель определенным образом узнавала. Может быть, и не как сына, но в любом случае, что я человек менее значимый, чем нянечки, и что со мной поэтому можно особо не церемониться.

Я пугаюсь: в темноте справа от меня что-то шевелится, группа пилигримов, укутанных в серые накидки, сбивается в кучку, они тоже хотят переждать грязевой поток; я замечаю, как светятся белки глаз, когда они смотрят на меня невидящим взором, потом они снова глядят перед собой, на протекающий поток грязи и на ветки в нем. Некоторые ветки еще дымятся.

Слева от нас тоже собирается стайка в идентичных, перепачканных в грязи накидках и с редкими посохами; как слева, так и справа большинство мужчин бородатые, две группы кидают взгляды друг на друга, но не здороваются и не поют; может, все компании, которые нам встретились, когда-то были частью одной большой компании – это бы объяснило идентичные накидки – компании, которая развалилась по причине ссор и споров касательно текстов исполняемых песен и, кто знает, может быть, мелодий и темпа тоже: если бы их маршрут проследили с воздуха, можно было бы увидеть, как изначальная группа распадается на фракции, в злобе убегающие друг от друга, чтобы найти собственный путь, что достаточно сложно, учитывая, что все идут по одному и тому же паломническому маршруту. В молчании мы все ждем, пока грязь протечет вниз. В ней застряли целые половины деревьев, они проезжают мимо нас, и дым кольцами поднимается вверх, жмущиеся друг к другу существа, кабаны, наверное, или медвежата, идут, постоянно поскальзываясь. Прямо перед нами скачет огромный горящий олень, языки пламени вырываются со всех сторон, ребра, как черные шпангоуты, выделяются на фоне огня, бушующего изнутри, высоко посаженные глаза пылают под развевающимся чубом из огня. Он сразу же проносится мимо, огненная тень, исчезающая в растительности. Паломники слева и справа издают изумленные возгласы, а потом начинают петь, суетясь и дрожа, словно олень явился из-за их халатности и теперь они торопятся загладить свою вину.

Господин, я вижу ваше удивление, это механический.