Ханский ярлык

Сысой накинул на князя корзно, подоткнул с боков. Спросил участливо:

   — Что с тобой?

   — Лихоманка навалилась, кажись, всё нутро дрожит.

   — Может, выпьешь чего?

   — Давай, что там?

Сысой нашёл в темноте сулею, вынул пробку. Подхватил князя за затылок, приподнял голову, поднёс ко рту сулею.

   — Пей.

Князь пил, захлёбываясь, кашляя. Попив, откинулся на изголовье, сделанное из седла. Прошептал:

   — Худо, брат.

Утром стало ясно: князь всерьёз занемог. Он задыхался, впадал в беспамятство. Всё время просил укрыть его потеплее. Корзно не грело больного.

Чуть свет Сысой поскакал в Волок и воротился оттуда, привезя для больного тулуп. Укрыл его. Но и под тулупом князь дрожал как осиновый лист. Сысой поил князя настоем каких-то трав, привезённых из Волока и предложенных там ведуньей-бабкой: «Попьёт два-три дня, и получает ему».

На следующий день чуть свет прибежал с луга запыхавшийся конепас:

   — Сысой, беда! Кони дохнут.

   — Ты что, спятил?

   — Идём, идём, сам узришь.

Сысой бежал вместе с конепасом на луг, на котором уже лежало несколько коней, высоко задрав копыта.

   — Счас вон княжий Воронко уже лёг.

Они подбежали к Воронку. Он лежал, вытянув шею, тяжело и часто дыша. Возле него стоял другой конепас, беспомощно разводя руками.

   — Что случилось? Может, отравились?

   — Не, Сысой, это не отрава.

   — А что же это?

   — Мор. Язва. Ты гляди, начинается понос с кровью. Лошадь ложится, и всё, подёргает ногами, посучит — и готова. Вон-вон, смотри на Воронка.

И действительно, красавец Воронко, взлелеянный князем, захрипел, глаза налились кровавой мутью, ноги задёргались, под кожей пробежала судорога. Ноги дёрнулись раз-другой, и конь сдох.

   — Ну чем-нибудь можно помочь? — спросил в отчаянье Сысой.

   — Нет. Надо уходить, немедленно бежать отсюда, пока язва на людей не перекинулась.

   — Как уходить? Князь болен.

   — Гля, гля, все бегут сюда. Нельзя к коням. Заверни их, Сысой.

   — Стой! — закричал Сысой, бросаясь наперерез бегущим воинам. — К коням нельзя.

   — Как нельзя? Мой ещё живой, я его увести хочу от поветрия.

Никто не стал слушать Сысоя. На уцелевших коней хозяева накидывали уздечки и тянули с луга к лагерю. Конепасов тем более никто слушать не хотел.

   — Нельзя, нельзя! — кричали они, носясь от одного к другому.

   — A-а, пош-шёл ты!

   — Ты не видишь, он уже с кровью ходит. Смотри, дурак.

Потеря коня для воина была почти равнозначна собственной гибели. И многие не могли поверить, что в один день внезапно лишились своего четвероногого друга и товарища, который вчера ещё нёс воина через буреломы и болота, готов был вместе с хозяином ринуться навстречу летящим копьям и стрелам.

Кто-то плакал, стоя над трупом своего любимца, взывая к его душе отлетевшей:

   — Ах, Буланый, Буланый, на кого ты меня спокинул?

   — Не будет у меня уж такого, как мой Серко.

Все эти Серки, Буланки, Гнедки, Каурки, Игрени, Воронки почти в один день полегли на широком зелёном прибрежье Цны.

Не уцелели и те, которых успели увести в лагерь: к утру почти все околели. Воин Тёмка с ранья, проливая по коню слёзы, взялся снимать шкуру с него.

   — Ты что делаешь? — налетел на него конепас.

   — Не вишь, снимаю шкуру.

   — Ты гля, кровь какая. Гля, дурак.

   — Ну и что?

   — Гля, она как дёготь. Это отчего? Оттого, дурень, что от язвы сдох он.

   — Ну и что?

   — А то, что и ты, дурак, от того ж сгинешь.

   — Ничего, я осторожно.

И ведь снял-таки шкуру, растянул её на вешале сушиться. Ещё и на конепаса ругался:

   — Мелет, что не скисло: сгинешь, сгинешь.

Увы, конепас оказался прав. Через два дня у Тёмки началась рвота с кровью, понос, сильные боли внутри, живот вздуло, и вскоре последовал несчастный за своим конём.

В течение нескольких дней вся дружина опешела — лишилась коней и с ними вместе боевого духа. Князь болел, не мог даже вставать. И когда однажды пришёл в себя, сказал Сысою:

   — Уноси меня домой. В Тверь. Хочу дома помирать.

   — Что ты, Ярославич, не зови незваную. Когда надо, сама придёт.

   — В Тверь, — повторил князь и прикрыл глаза.

Для князя из шатра сделали носилки и отправились назад, по очереди неся больного. Почти неделю поветрие, свалившее всех коней, преследовало и дружину. На каждом привале оставалось лежать два-три человека. И Сысой запретил их хоронить, полагая, что именно от умерших болезнь переходит на живых, как это и случилось с Тёмкой. Приказал даже побросать сёдла, что пытались тащить на себе некоторые воины.

В Торжке купили свежих коней для князя и на них приладили носилки, на которых и доставили его в Тверь, уже почти выздоровевшего, но сильно ослабшего за время болезни. Даже на крыльцо Михаил Ярославич поднимался, опираясь на Сысоя.

— Ну вот, а ты собирался помирать, — ворчал добродушно милостник. — Ещё поживём, Ярославич, потопчем земельку. А помирать всегда успеем.

21. ЗЯТЬ УЗБЕКА

Прошла неделя, другая, месяц наконец, а о решении хана в отношении Юрия Даниловича так ничего и не было слышно.

   — Может, забыли обо мне? — размышлял вслух князь.

   — Это скорее твои подарки подействовали, — говорила Стюрка.

   — Возможно, возможно, — соглашался Юрий.