Ханский ярлык

Усадьбу Данилы разгромили. Жену, детей не тронули, но и ничего им не оставили. Из кладовых всё повымели, хлеб, мёд и даже хомуты старые с упряжью унесли. В поварне всё съели, что было можно, и тесто из дежи повыскребли, не то съели, не то по карманам рассовали.

Опьянела толпа от вседозволенности, мало ей Данилы показалось. Ещё бы кого растрясти? Кто-то вспомнил:

   — Братья, а Беек Игнашка! Тоже сторону Михаила держит.

   — Верно... Он князя Афанасия к ему заманивал, завлекал.

   — С моста его, с моста.

Налетели на усадьбу Беска, благо и она на Прусской. Вломились. Выволокли Игната. Этот не струсил, отбивался, сколько мог. Двух или трёх из нападающих так треснул, что из памяти вышиб.

Вспомнить бы славянам заслуги его перед Новгородом. Не Беек ли Ландскрону на щит брал? Да где там. Озверели мизинные. Навалились, связали.

   — С моста его! С моста-а!

Избивать не стали, может, как раз из уважения к заслугам и смелости Игната. Потащили на мост, топить в Волхове.

Архиепископ Давыд хотел было защищать героя, даже крест взнял над собой:

   — Остановитесь, окаянные!

Да где там. Сбили и владыку. Хорошо хоть, не стоптали.

О том, что происходит в Новгороде, тотчас стало известно на Городище.

   — Что делать? — спросил наместник дворского.

Старик, с которым обычно князья не советовались, повздыхал, поскрёб в бороде:

   — Однако, Фёдор Акинфович, от греха съехать тебе надо.

   — Куда?

   — Ведомо, в Тверь. Ежели останешься, мизинные могут всё Городище разграбить. Оно тут вроде как твоё всё. А съедешь — им и причины не станет на поток Городище пускать.

   — Тогда вели запрягать.

   — Да уж запряжено, Фёдор Акинфович.

   — Но надо ж и съестного чего в дорогу там... и прочего.

   — Всё складено уж, Фёдор Акинфович.

«Ах ты, старый хрен, — подумал наместник. — Всё уж решил за меня. Ну жук». Но вслух другое молвил:

   — Спасибо, Никита.

   — Не за что, Фёдор Акинфович, поторопись лепш.

Едва съехал вместе с женой наместник, как вскоре на Новгородской дороге появилась толпа, двигавшаяся в сторону Городища.

Никита, взобравшись в седло, выехал толпе настречу. Подъехал почти вплотную, поднял руку.

   — Стойте, православные.

Толпа остановилась.

   — Зачем на княжье заритесь? — спросил дворский.

   — Нам наместник, курва, нужен, — закричали из толпы. — Чего держишь?

   — Наместника нет.

   — Как нет? Был же.

   — Был, а ноне сплыл. Я ему путь указал. Так что на Городище вам нечего делать.

Толпа заколебалась, люди переглядывались.

   — Врёт он, братцы, — закричал кто-то тонким голоском. — Покрывает злодея.

— Я покрываю? — нахмурился дворский и полез за пазуху. Вытащил крест. — Вот на нём присягаю, нет на Городище наместника.

И, поцеловав крест, опустил его на место. Этому как не поверить? Поверили, заколебались, стали с сожаленьем заворачивать в город. Княжье трогать боязно, непривычно. А как хотелось. Жаль, очень жаль, что утёк этот тверской прислужник. А то б была добрая пожива. Жаль.

20. МОР

Вторичное свержение его наместника в Новгороде разгневало Михаила Ярославича. Но гнев свой на Фёдоре срывать не стал, понимая, что не в нём только дело.

   — С чего хоть там началось?

   — Да прибежал кто-то из послов, созвал вече, науськал на Данилу Писаря, что-де он с тобой тайно переписывается. Данилу убили.

   — Ах, мерзавцы.

   — Но этим не кончилось, следом за ним схватили Веска.

   — Игната?

   — Ну да.

   — Его-то за что?

   — Что когда-то Афанасия тебе выдал. И утопили в Волхове.

   — А посадника?

   — Посадник вроде успел в свою деревню уехать.

Михаил Ярославич стукнул кулаком по столу, вскочив, прошёлся по горнице. Взглянул на пестуна, сидевшего в углу.

   — Ну, что скажешь, Александр Маркович?

   — Что тут сказать? Надо идти усмирять мизинных, город без власти — дело дохлое.

   — Сысой, готовь дружину. Чтоб все были вершними.

Сысой ушёл. Александр Маркович продолжал:

   — Придёшь в Новгород, первым делом выяви зачинщиков и всех в петлю. Иначе не угасишь замятии.

   — Да это-то я уж знаю по Нижнему. И что это за напасть на меня, что ни год — то и беда.

   — Почитай, подряд три года неурожаи, отсюда и всё остальное. Если ещё столько протянется — вымрет Русь, — вздохнул пестун. — Видно, прогневали мы Всевышнего, кару за карой насылает. То дожди, то сушь, то мышь, а то вот замятия за замятием.

Снарядили дружину скоро, князь поторапливал, понимая, что каждый день задержки ухудшает положение в Новгороде, что правит там сейчас не закон, а чернь — сила неуёмная и непредсказуемая.

В тороки вязали[206] мешки с сухарями, вяленой и копчёной рыбой, сушёным до черноты мясом — всё с тем расчётом, чтоб в пути не делать больших остановок, спешить, как позволять будет ход лошадей. Сухое да вяленое не надо варить, можно жевать на ходу.

Через несколько дней добрались до устья Цны. Разбили на берегу лагерь. Под руководством Сысоя установили княжеский шатёр.

Михаил Ярославич, едва дождавшись, когда ему поставят шатёр, вошёл в него, кинул наземь потник, лёг и почти сразу уснул. Сказалась накопившаяся за долгий переход усталость.

Проснулся среди ночи от озноба. Позвал вдруг изменившимся голосом:

   — Сысой.

   — Я здесь, Ярославич... — отозвался милостник.

   — Укрой меня. Мёрзну я.