Хамелеонша

На плечи лёг согревающей тяжестью плащ с чужим, но таким вкусным запахом, а я всё смаргивала капли с ресниц и, задрав голову, пыталась рассмотреть его владельца, не понимая ни слова. Лихорадочный подъём сил сменился глубокой вяжущей усталостью, наполнив голову и каждый дюйм тела свинцом. Я пошатнулась и упала бы, если б мужчина меня не поймал. Облепленные грязью туфли мелькнули в воздухе, тело уютно устроилось в сильных руках, а лицо ткнулось в тёплую шею. Голос был таким приятным, успокаивающим, как глоток горячего вина в стужу. Нужное имя наконец сыскалось в памяти.

– С возвращением, Тесий, – пробормотала я и потянулась отвести прилепленную ему на лоб дождём прядь, но не успела, подхваченная вращающейся чернотой.

В этой черноте скрипнула дверь, и раздались голоса, искажённые, как из бочки, и то удаляющиеся, то почти оглушающие громовыми раскатами:

– Убери от неё руки!

– Я лишь хотел занести вашу сестру под крышу.

– Да кто ты такой, чтобы касаться её!

А я все летела и лежала, и пыталась отвернуться от жалящих холодом водяных ос. Случилось что-то хорошее, я позабыла, что именно, но обязательно вспомню, как только уговорю черноту отпустить меня домой…

* * *

Порошок взметнулся тёмным облаком и рассеялся в воздухе, вернув пергаменту прежний цвет и оставив после себя отчётливые, совсем свежие следы пальцев, жирно переливающиеся кристалликами графита. Больше всего их осело на странице с гербом, остальные удостоились одного-двух касаний. Бодуэн дотронулся до маленького овального отпечатка, почти вдвое уступавшего его собственному, хмыкнул, сдул остатки проявляющего вещества и захлопнул книгу.

19

Я всегда думала, что под пение птиц просыпаются лишь в бездарных рыцарских романах, но сойка надрывалась так усердно, что глаза стоило открыть хотя бы ради того, чтобы заставить её заткнуться. Дождь уже прекратился, не оставив даже мороси на литой оконной решётке. Чугунные побеги, чуть тронутые конопушками ржавчины, рассеивали солнце и отбрасывали на пол тенистое кружево виноградной лозы. Яркие лучи освещали изъеденные жучками доски, пёстрые коврики, белёные стены и искусную вышивку, покрывающую скатерть, занавески, подушки и все прочие тканые поверхности, включая домашние туфли сидящей в снопе света девушки. Её пушистые волосы казались вьющимся продолжением солнечных лучей, а костяная игла проворно, едва касаясь, выписывала на лоскуте шелка затейливые узоры. Когда стежок получался неидеальным, что, надо сказать, случалось нечасто, носик морщился, и преступник безжалостно изгонялся с идеального полотна.

У ног для полноты картины копошился белоснежный кролик, тыкаясь в подол и таская с блюдца мелко нарезанную морковку.

Сама я покоилась на высокой постели в позе, которую ни за что бы не приняла добровольно при жизни: вытянувшись на спине, с чинно сложенными на груди руками, а в ногах и изголовье благоухали цветы. Ещё несколько охапок приземлились в вазы на трюмо и полу. Тщательно разделённые на пробор и расчёсанные до блеска волосы протянулись по бокам двумя чёрными реками.

Вопреки всему, я прекрасно выспалась, более того – помнила в мельчайших деталях, что произошло, вплоть до момента, когда встретила вернувшегося Тесия.

Я шевельнулась, и несколько нарциссов соскользнули с покрывала. Девушка вскинула голову, немедленно отложила шитьё и, склонившись, участливо осведомилась:

– Как вы себя чувствуете?

– Это… не моя комната.

Каркающий спросонья голос разрушил идиллию этой воздушной солнечной комнаты: тени на полу заволновались, взбудораженные пылинки заметались в лучах.

Я как волк, чихнувший на домик сверчка.

– Всё правильно, вы у меня. У вас было слишком холодно, а вы сильно вымокли, и мы опасались простуды.

– Я заболела?

– Нет, всего лишь крепко спали. Дита, – Бланка обернулась к кому-то у двери, – принеси миледи поесть и обязательно горячего бульона.

– Да, Ваше Высочество.

Женщина лет тридцати, в теле, но с впалыми щеками, присела в быстром поклоне и скрылась за дверью.

– Вам лучше? Нигде не болит?

Я поднялась на локтях и обнаружила, что голова совсем не кружится и мыслит вполне ясно, хотя отголоски сна ещё отдавались в теле расслабленностью, но скорее приятной, чем наоборот. Никакого першения в горле, ломоты или жара. Если уж на то пошло, единственным неудобством был голод. Волчий неуправляемый голод, какой мне не доводилось испытывать уже больше месяца – после заключения сделки с леди Катариной. Жаль, не успела крикнуть Дите вслед, чтоб вместо бульона захватила побольше хлеба и мяса. А ещё я не видела снов… ни единого! Сплошная блаженная лишённая тревог чернота. От этой мысли глаза защипало.

– Нет, всё прекрасно, – шмыгнула я.

Наверное, Бланка приняла мою реакцию за счастье избегнувшего хвори или проявление душевной тонкости, потому что присела на край постели и ласково поправила одеяло.