Карьера

Он улыбнулся Гале, прежде чем исчезнуть за высокой дубовой дверью.

«А это что? Просто удар ниже пояса! На всякий случай?»

«Боже! Всесильный Нахабин! Он — ведь… по-старому? Как это называется. Забыл! Ну, конечно, «вельможа»! И ему подсовывают! Продают! Подталкивают в постель дочь мелкого чиновника! Хозяину продают свое дитя!»

— Кирилл Александрович. Дорогой мой! — услышал он рядом с собой грудной, женский голос.

Корсаков повернул голову, Евгения Корниловна держала его под руку.

«Для чего? Чтобы он… Не упал?»

— Галя пусть отдохнет. Бедняжка… — старуха прикоснулась своей пухлой, когда-то прекрасной рукой к Галиной щеке. — А мы с вами… Побеседуем? У меня? Посумерничаем? А?

Она заглядывала ему в лицо, и в ее словах, в тоне, в робкой улыбке было столько покоя, заботы… Чего-то такого старого, незабывшегося, из прошлого, что Корсаков позволил себя увести.

— А ты, Галочка… Вздремни! В спальне, — попрощалась Евгения Корниловна на пороге своей комнаты.

Корсаков почувствовал, что сидит на чем-то низком и очень мягком. За окнами, действительно, были сумерки. Отсюда, из этой небольшой, по-старушечьи плотно заставленной мягкой мебелью комнаты, были видны только верхние этажи домов напротив.

Они шли не единой стеной, а были разноэтажны. От шеренги окон дома казались скучными, но что-то неожиданное, непривычное для московского пейзажа оживляло их. Корсаков напрягся и понял — его настораживал свет!

Сумерки были… сиреневые! На блеклых, дымчато-зеленых, коричневых, бежевых домах лежал оттенок догорающей сини. Догорающего дня. И пламя это — как все нечеловеческое! — было сиренево-электрическим, мертвенным. Как в первых пульсирующих вспышках неоновых дрожащих ламп…

— Не сердитесь на меня… Дорогой мой, Кирилл Александрович! — Евгения Корниловна полулежала в глубоком, очевидно, тоже очень мягком, почти воздушном кресле. — Не сердитесь, что я стала невольной… Ну, скажем… Дуэньей! Вашей дочери…

Она вздохнула.

— Вы поймите! Дорогой мой… Люди испокон веков желали только одного — счастья! Хоть малой толики! И всегда все было против них. И раньше, и сейчас… Ну, что, например, мой бедный Олежек?

Она стала серьезной. Машинально, слепо потянулась за сигаретой.

— Я ведь выписала его после шестого класса из своего родного города. Из Борисоглебска… Кем бы он мог стать там? Ну… Не знаю. Председателем колхоза! Максимум! — Евгения Корниловна уходила в себя. — Моя сестра не имела средств… А я имела! Я была замужем за…

Она назвала фамилию очень известного академика.

— Но детей у нас не могло быть. Он мне годился если не в дедушки… То в отцы! Прекрасной души был человек!.. Бессребреник! Он даже не брал деньги за свои изобретения. Не оформлял патенты! Так, кажется, это называется? А ведь за них ему полагались деньги… И весьма приличные! Но он говорил: «Я сделал эти открытия на работе! А за нее я получаю зарплату». Вот такой был человек!

Она сидела, глядя перед собой. И говорила, казалось, тоже сама с собой.

— Я бы сказала — это был человек самоограничения… Во всем! Он не позволял мне истратить лишнего рубля! Но я не нуждалась в деньгах… У меня были… Давние отношения с одним… близким мне человеком. Удивительной доброты! С прекрасными перспективами! Он был армянин. То есть он и сейчас жив, и у нас дочь. Кстати, тоже не очень счастливая… Но это все преходяще! Но начинала она… Во-первых, она была божественно… Красива!

Лицо Евгении Корниловны зарделось — она похорошела. Заломила было руки, но тут же поймала себя на этом. Улыбнулась Корсакову, отбросила сигареты и потянулась за тяжелыми серебряными четками.

— Ну, что была бы моя жизнь? Если бы я не взяла к себе Олежку! А? Дочь ведь не могла быть со мной — ее воспитывал отец. А вы знаете армянские семьи? Армянские нравы! Эти строгие, черные бабушки в черных платках, в черных юбках до пят! А еще хуже — дедушки! Тоже верные и молчаливые… А глаза у них… Такие! Только и гадай, когда он тебя зарежет?! Сегодня к вечеру или к завтрашнему утру?!

Она замолчала, вздохнула… И все равно мечтательно смотрела куда-то в сторону, где будто еще живо было ее прошлое.

— Я вам буду все… Все рассказывать! — пообещала она, снова улыбнувшись. — В общем, дочь свою я увидела уже взрослой. Да! Так получилось…

Ее голос был теперь раздумчив, но как-то жесток…