Как жаль, что так поздно, Париж!

Что привлекает сюда, на южную оконечность итальянского сапожка? Красота и море. Море и красота. И еще зримое прикосновение к древности. Теплый, нагретый солнцем камень стены под твоей ладонью – это семнадцатый век. Фамильные портреты в старинных рамах, мраморные бюсты предков (в роду князей Бельмонте были и папы, и кардиналы), книжные фолианты в высоких шкафах красного дерева (одна из старейших частных библиотек Европы), оружейный зал (алебарды, шпаги, пистолеты), столовая со столом в пятнадцать квадратных метров (кто только не сиживал здесь за четыреста лет!).

Все это мы увидели, когда были приглашены к князю, где пили великолепное кьянти под шум и ярость грозы. Прямо-таки кинематографический кадр: молнии освещали море, гром грохотал, заглушая голоса, и бился в стрельчатые окна ливень, усиливая ощущение Времени, пронесшегося над этой землей.

Такое же таинственное впечатление остановленного мгновения испытываешь в Помпеях среди развалин бывшей здесь когда-то жизни. Мы приехали туда в сумерках, было совсем безлюдно и… страшно. Страшно от нависающего надо всем темно-лилового Везувия. Он спит, но спящее его жерло может когда-нибудь проснуться.

А внизу и вокруг бывшей жизни – сегодняшняя: беспечный яркий город, толпы гуляющих, музыка, машины, мотоциклы… И безмолвный Везувий вдали, словно ждущий своего часа.

Но пока он спит, мир веселится. Так устроено человечество. Мудро устроено. «Мы-то ведь не умрем», – заметил когда-то с горькой иронией Солженицын.

В Риме, где причудливо спутаны, переплетены эпохи, можно посмотреть на дом, в котором жил Муссолини, на балкон, стоя на котором он произносил свои безумные речи. В Петербурге тоже есть балкон (особняк Кшесинской на еще недавно Максима Горького, а ныне Кронверкском проспекте), с которого Ленин призывал изменить мир. Изменили. Потом мучительно возвращались к прежнему порядку вещей. До сих пор возвращаемся.

Но в Италии, в Помпеях, Пестуме, да и в Риме с его бурлящей рядом с древними развалинами и величественным Колизеем жизнью, отчетливо понимаешь: есть нечто, что выше идолов, живых и мертвых, выше всяческих слов, призывов, войн и революций – спящий Везувий.

Молитесь, чтобы он не проснулся.

Возвращаюсь, однако, к «стихам из троллейбуса». Пока он едет, я играю с собой вот в такую игру: смотрю по сторонам, как будто только что впервые сюда приехала и вижу все так ясно и незамыленно. Как же он красив, этот город! Как он классически красив!

Над церковью святой Екатерины,
Над крышами домов твоих старинных,
«Гранитный город славы и беды»,
Шумит – гуляет непременный ветер,
Всегда сырой от ладожской воды,
И опускается весенний вечер
На шумные гостиные ряды
И сумрачные тихие сады.

А лет пять назад я в первый раз за много-много лет пришла в свой Московский университет, чтобы подарить Ясену Николаевичу Засурскому ту самую книгу «Как жаль, что так поздно…», пришла в то здание, где Ломоносов (факультет-то при нас был там, где Герцен и Огарев, но общие лекции читались здесь, в Комаудитории).

В солнечную Комаудиторию
Ворвалась нежданная гроза.
Как же вышла вся эта история,
Почему я раньше не сказал?

Это – Иодковский про историю с персональным делом: девушку, в которую влюблен лирический герой, на комсомольском бюро «прорабатывают» за то, что не поехала в колхоз на субботник и, кроме того, «не читала “Молодую гвардию”, предпочитая ей Ростана».

Истинная картинка из нашей жизни. Да, так оно все и было – и Коммунистическая аудитория, и комсомольское бюро, и персональные дела…

Но была еще балюстрада, знаменитая университетская балюстрада, где знакомились, дружили, влюблялись, объяснялись, читали стихи, где мы с Юлей Хорицкой зубрили конспекты… Когда я вошла и увидела балюстраду, испытала шок, настоящее потрясение. Она все та же! Господи, сколько же мы бегали, суетились, уезжали, приезжали, а она стоит здесь и ждет, когда же мы вернемся?

* * *

Петербург, я еще не хочу умирать:
У тебя телефонов моих номера…

О. Мандельштам

Сначала – цитата: «Двадцать лет назад я приехала в этот город насовсем. Тогда, впрочем, ничего не казалось “насовсем”. Насовсем уезжаю из Москвы? Да вы что! Оказалось, насовсем».

С тех пор, как я написала это в одном из своих рассказов, прошло тридцать восемь лет. Тридцать восемь и те двадцать – вот как давно я живу здесь. Если бы не война и не эвакуация из Москвы в киргизский город Пржевальск (теперь он, как и прежде, называется Каракол), если бы не школа имени Пржевальского, где в одном классе со мной училась девочка из Ленинграда, я бы никогда не попала в так случайно возникшие обстоятельства своей судьбы.