Как жаль, что так поздно, Париж!

Москва опустела. Как странно, неужели он жил лишь среди евреев? Конечно, нет. Почему же такое чувство, будто вокруг – пустота? В девятимиллионном городе нет Гришки Файнберга и Давида. Ну еще Лесманов. В девятимиллионном городе! А так сиротски себя чувствуешь… Нет, он никого не осуждает, разумеется, нет. «У тебя – свои резоны, у меня – свои», – сказал Гришка на прощанье. Легкий человек Гришка! Зачем ему-то было уезжать? Жил легко, празднично и на любые сложные вопросы имел простой ответ. Как он смеялся, когда Лева рассказал ему про разговор с Димкой: «Что ты забиваешь парню голову своими еврейскими комплексами? На черта ему это?» – «А как бы ты ответил на вопрос, почему у нас не любят евреев?» – «Что за ерунда! У нас всех не любят, не только евреев, у нас такое озлобленное общество, и было, между прочим, от чего озлобиться. У нас не любят хохлов, армян, чеченцев, татар… Да у нас и русских не любят. Человек вообще не способен кого-то любить, если он живет по-скотски, если его унижают, и отца унижали, и деда. Вот о чем надо говорить с парнем, а не об Эйнштейне. Философ!»

И все-таки он уехал. Так радовался переменам, вместе взахлеб читали «Огонек», «Московские новости», ходили в «Мемориал»… О эти первые месяцы свободы, оглушительные месяцы! Все снова стали молодыми, добрыми, веселыми. Именно так это сейчас вспоминается. Не было уже того тяжелого пьянства, долгих мрачных посиделок с разговорами об одном и том же. Если и пили, то легко, весело – за свободу, за победу на выборах, за то, чтобы не кончилось, чтоб продолжалось, чтобы вышло по-нашему, чтобы не оглохнуть снова, не ослепнуть, не погрузиться в ночь.

Потом стали трезветь. «Рассеялся дурман свободы», – невесело шутил Файнберг. «Быстро же ты скис», – возражал Лев Дмитриевич. Он уже к этому времени всерьез втянулся в «партийное строительство», как с издевкой называл это Гриша. «Нашел над чем издеваться», – с горечью сказал Лев. «Я не издеваюсь, я иронизирую», – усмехнулся Гриша. «А это еще хуже», – ответил Лев.

Встречались редко, Файнберг ушел из Академии наук сначала в какой-то институт, потом перед отъездом совсем все бросил. Там, куда он уезжал, его ждали, и он просто отдыхал перед той работой. Лев Дмитриевич разрывался между старой и новой жизнью, между математикой и политикой, как еще недавно определял это Миша Федоров. Бедный Миша! Он умер на ходу, по дороге из Академии, не дойдя двух шагов до своей машины.

Москва опустела не только потому, что уехали Давид, Гришка, Лесманы, а потому, что умер Миша.

На похороны пришла лавина народа. «Откуда они?» – спросил кто-то позади Левы потрясенным шепотом. «Из Мишиной жизни», – сказал он, не оборачиваясь. Много лет назад, еще учились в университете, он понял, что Миша не похож на остальных. Что-то особенное, сосредоточенное было в нем. Прост, приветлив, но всегда как бы отдельно. В чем тут было дело? Трудно сказать. Молчаливый, застенчивый, он все же никогда не казался замкнутым, был открыт всем. Все и пришли проводить его, все, кому легче было, оттого что он живет в этом городе, на этой улице, на этой земле…

«Жил мало, а сделал много, был скромен, но сверкал, как бриллиант», – чего только не говорили над гробом, и все это было словно не о нем, не о Мише Федорове, с его скрытой страстностью, блистательной парадоксальностью, с его надеждами и несчастьями. Ох, как он был несчастлив! Любил одну женщину, а жил с другой, и ее тоже любил, но не радостно, а с вечной виной, которая разъедает сердце. Никто об этом не знал – ни та, которую любил, ни та, на которой женился… Вот Лев знал, может быть, и еще кто-нибудь, но вряд ли. Почему Миша рассказал именно ему, тоже загадка. Он весь состоял из таких загадок. Внезапно рассказал самое сокровенное. Почему?

В первое время после Мишиной смерти жизнь как будто потеряла смысл. Если вот так, на ходу все обрывается… Вокруг звенела московская весна, сын пришел к нему в Академию, и они вместе вышли на сияющий солнцем шумный проспект.

– А кто лучше – Файнберг или Федоров? – спросил Дима.

Он все еще любил задавать детские вопросы, а может, хотел рассеять отцовскую мрачность? Лев Дмитриевич засмеялся:

– Да его ни с кем из нас и сравнивать нельзя, это как разница между талантом и гениальностью.

– Да?! – изумился Дима. – Что ж ты мне раньше не сказал?

– Да это и так было ясно.

Дима замолчал, обдумывая слова отца. Это и так было ясно? Выходит, он полный кретин, не заметил гениального человека!

…Очень скоро наступило лето, лето 1993 года. Уже в мае стало по-летнему жарко. После работы мать уезжала на дачу, отца не было в городе, уехал на какой-то симпозиум в Гамбург, и Дима наслаждался свободой. И в один из таких счастливых свободных вечеров, слоняясь по Арбату, познакомился с девушкой по имени Даша.