Как жаль, что так поздно, Париж!

Мать Манюни Каролина Александровна Волкова не вышла в свое время замуж, потому что много лет любила одного известного поэта, разумеется, женатого, разумеется, увлекающегося, но всегда возвращавшегося после странствий. Это так и называлось: «странствия». Не измены, не предательства – странствия. «Во всех своих странствиях помню тебя». Эту строчку из когда-то написанных ей стихов Каролина Александровна повторяла как молитву. Стихи помогали жить. Не только его стихи, но и свои собственные, тщательно от него скрываемые. Ее стихи были несравненно лучше, но она не желала даже догадываться об этом.

И щелкнула застежка бус,
И снова, как в былые годы,
К твоим ногам бросаю груз
Вдруг опостылевшей свободы… [16]

– Ты что, плакала? – зорко вглядываясь в лицо дочери, спросила Каролина Александровна.

– Да, я была у Ларисы, Мишиной жены.

– Возлюбленные наши не оставляют нас, – произнесла Каролина Александровна, уходя в глубину квартиры.

– А дальше? – крикнула Манюня.

– А дальше:

Они приходят в дом в урочный час
И, мертвые, уставши от разлук,
Не отпускают наших губ и рук…

Двадцать три года назад известный поэт умер. Каролина Александровна каменно стояла в толпе, пока шла панихида. На нее оглядывались, но никто не подошел, хотя большинство мужчин, толпившихся в зале, не раз сиживали у нее за коньяком и расстегаями, которые она замечательно умела готовить и которые он так хвалил. Она помнила его стихи лучше, чем он сам, и иногда он говорил: «Ну, поправь там строчку», и всегда принимал ее поправки и гордился ее точным вкусом. «Талантливая женщина талантлива во всем», – говорил он, а ведь не знал ее стихов, так и умер, не узнав. А когда умер, она перестала писать, вот это, про мертвых, уставших от разлук, едва ли не последнее. Зато когда он жил, уходил, приходил, уезжал, изменял… «Возлюбленные наши не оставляют нас…»

Была ли Манюня дочерью известного поэта или ее отцом был кто-то другой, доподлинно не знал никто из приходивших в дом. Лет до тринадцати не знала этого и сама Манюня, а когда узнала, не удивилась, потому что давно, хоть и смутно, догадывалась о сложных, мучительных отношениях, связывающих ее мать с человеком, чье имя с детства осеняло ее жизнь. С детства она говорила ему «ты», он заваливал ее игрушками и шоколадом, восполняя рассеянное равнодушие матери, гулял с ней по московским улицам. На Арбате рассказывал про Пушкина, на Самотеке про Достоевского, в Гендриковом переулке о Маяковском. Однажды в Хамовниках, увлекшись Толстым, не заметил, как подошла юная женщина и удивленно сказала: «Папа!» Он обернулся и, ничуть не смутившись, все так же крепко держа Манюню за руку, улыбнулся:

– A-а, Люсенька! Ну познакомьтесь: моя старшая дочь Люся, моя младшая дочь Манюня…

И так был естествен и прост, что никто не почувствовал неловкости – ни взрослая красивая Люся, давно простившая отцу безалаберность его семейной жизни, пьяные отсутствия, нарушенные клятвы, ни Манюня, ничего еще о взрослой жизни не ведающая. А жить ему оставалось чуть больше пяти лет.

Каролина Александровна после похорон стала как будто меньше ростом. Неоткуда было взять сил для жизни, обыкновенной ежедневной жизни. Зачем вставать, одеваться, причесываться? Зачем идти в магазин? Зачем смотреть телевизор, если нельзя обсудить с ним увиденное? А читать, торопясь узнать все, что будет ему интересно? «Боже мой, – растерянно думала она. – Оказывается, меня и нет вовсе, я не существую отдельно… Когда это произошло?» Она присаживалась к зеркалу, вглядывалась в себя: «Где я? Это не я». Пугаясь, говорила дочери: «Мне кажется, я с ума схожу». Манюня смотрела с изумлением. Неужели в сорок девять лет не наступает смирение?! Что же тогда называется старостью? Строго говоря, мать не похожа на старуху, но все же – сорок девять!

Самой Манюне еще нескончаемых тридцать лет до такого предела, и она уезжает во Францию к своему первому парижанину!

– Мама, ты потом приедешь ко мне, – говорит она.

– Да-да, – отвечает мать.

Обе не верят, что это будет, что это нужно, но слова необходимы, они заслоняют жизнь, и вот уже как будто не так страшно вглядываться в ее равнодушное лицо. Единственный человек умер, дочь уезжает… Ничего не осталось, только слова и правила, они-то и держат нас на земле.

Теперь Манюне сорок три года, а Каролине Александровне в прошлом году исполнилось семьдесят четыре. Высокая тонкая девочка, одинаково хорошо владеющая французским и русским и еще пропастью всяческих вещей и знаний, выстукивает нескончаемую дробь каблучками по паркету.

– Тапочки надень. Что за манера ходить по квартире в туфлях! – сердится бабушка.

– Я не люблю в тапочках! – отвечает внучка.