Как жаль, что так поздно, Париж!

В самом деле – что? Не приходила столько лет, не приходила бы и дольше. Мама не любит Тамару, но, конечно, не из-за того, что дедушка отдал ей, когда мама была в экспедиции, отрез синего бархата и черепаховый старинный гребень, с которым бабушка, мамина мама, снята на фотографии, что висит над маминой кроватью.

Бархат и гребень всего лишь предлог – на самом деле маму оскорбляет исчезновение Тамары после Колиной гибели. Не написала, не приехала, не погоревала с осиротевшим отцом… Как можно?!

И вдруг она явилась, Тамара. Вернувшись из «Шторма», гордая свиданием с Вовкой Мастюковым и тем, что он проводил ее до самого дома, Соня открыла дверь своим ключом и потянула в передней воздух: пахнет духами. Дедушкина приятельница? Но от той не пахло духами!

В столовой между дедушкой и мамой сидела незнакомая женщина в коричневом костюме с маленьким меховым воротником. Она курила, и в пепельнице перед ней лежала гора окурков, вымазанных губной помадой.

– A! – воскликнула женщина. – Соня!

Пили чай из парадных чашек. Розовые с золотом, они сияли на белой скатерти, как будто на дворе не май, а Новый год, только в Новый год вынимался из буфета бабушкин сервиз.

Соня смотрела на бывшую Колину жену, слегка приоткрыв рот. Так вот она какая, Тамара! Таинственно исчезнувшая, почти забытая Соней, но не дедушкой! Он как-то внезапно помолодел, усы распушились – дедушку не узнать! Но чем разговорчивей он становился, тем замкнутей делалось лицо Ирины Николаевны, Сониной мамы.

– Закрой рот, – сказала она Соне. Та поспешно закрыла рот, продолжая во все глаза смотреть на Тамару.

Ничто так не занимает воображение молоденьких девочек, как молодые женщины. Девочки словно примеривают их к себе: буду ли я такой же, с длинными полированными ногтями, с меховым пушистым воротником вокруг белой шеи? И еще – курить?

Соня заметила все: и фильдекосовые чулки, и густой перманент («Где же ваши косы?» – воскликнул дедушка, как будто сейчас модно носить косы!), и великолепные окурки, красноватой горкой лежавшие в пепельнице.

Мама совсем не годилась для подобных наблюдений. Чулки у нее, как и у Сони, в резиночку, ногти она и себе, и Соне стрижет коротко-коротко, а когда однажды заказывала платье в ателье и закройщица спросила: «Какой фасон?» – мама смутилась и сказала: «Ну, чтоб спина была и перед».

После того как гостья ушла, унося с собой запах духов и весны, дедушка сразу постарел и ушел в спальню, куда мама понесла грелку к ногам и сердечные капли. А Соня встала перед зеркалом и обернула вокруг шеи кошку Мурку. Полосатая Мурка лишь отдаленно напоминала Тамарин воротник, но Соня все же повертелась с ней и так и этак и, вообразив, как идет рядом с Вовкой Мастюковым в костюме с пушистым мехом, очень понравилась себе.

6

Окно комнаты, которую Федор Васильевич с дочерью снимал в квартире на Бутырском валу, выходило во двор и, если окно было открыто, все звуки двора – в комнате с утра до вечера.

«Штандер!», «Немедленно домой!», «Ты водишь? Я вчера водил!», «Немедленно домой!», «Штандер!»

Федор Васильевич, подперев голову рукой, смотрит на календарь. Тысяча девятьсот пятьдесят первый год, 27 сентября. Голоса, залетающие в комнату, мешают сосредоточиться… Девятьсот пятьдесят первый год, 27 сентября.

Год назад таким же теплым сентябрьским днем он прощался с жизнью, понимая, что не вернется от следователя военной прокуратуры, который вызвал его, позвонив по телефону в кабинет начальника факультета. «Побеседовать», – сказал следователь. Это могло означать все что угодно, но скорей всего – разговор, после которого не возвращаются.

Но он вернулся! Мать (она тогда гостила у них) принялась креститься, когда он вечером вошел в комнату, боялась поверить, что все обошлось. Но разве обошлось?

Весь год он живет в ожидании нового вызова. «Мы вас найдем, если понадобитесь». Эти слова – «мы вас найдем» – снятся ему ночью, но матери он ничего не рассказал, пусть хоть она будет спокойна. А недавно Сталина, смеясь, показала ему письмо от бабушки. Значит, мать не поверила, что все обошлось. Он пошарил в шкафу. Да, действительно, в старом портфеле, аккуратно завернутые в марлю, лежали деньги. Федор Васильевич надеялся, что дочка спросит, что все это значит, и тогда он наконец расскажет ей, ведь должна она знать, что им предстоит, если… Но Сталина ни о чем не спросила, веселая и рассеянная, как всегда.

Все восемнадцать лет ее жизни отец именно этого и добивался, чтобы дочь была веселой, чтобы не страдала от их непоправимой потери. Страдает только он, так и не опомнился, не свыкся, носит в себе тот страшный день. Пробовал пить, ходить к женщинам – не помогало. «Женись», – говорила мать вначале, потом поняла: не поможет. Седая голова молодого сына заставила и ее раньше времени превратиться в старуху. И только Таля, Сталина, росла меж ними беспечно и весело. Это Лариса, жена, когда ждала ребенка, придумала: если будет дочка, назовем Сталина. И он, так хотевший дочку, обрадовался. Ведь после Ларисы и матери кто ближе всех? Прекрасное имя – Сталина!