Как жаль, что так поздно, Париж!

В воскресенье, 15 июня сорок первого года, Тёме исполнилось девять лет. Мама пригласила всех мальчиков и девочек со двора (их набралось одиннадцать человек) и устроила чай. Старшему – Грише Розенцвайгу – было пятнадцать лет, младшей – Милочке Блиновой – четыре года. Одиннадцать мальчиков и девочек чисто вымыли руки, как велела Темина мама, и сели за стол, покрытый красивой желтой скатертью. Темин папа поставил перед каждым бутылку ситро. Одиннадцать бутылок.

– Да зачем столько! – воскликнула Анна Ивановна, Темина мама. – Неужели Милочка выпьет целую бутылку?

– Выпью, – неожиданным басом ответила Милочка.

Все засмеялись, а Темин папа щелкнул затвором фотоаппарата, и стол с сидящими вокруг него смеющимися детьми остался навек запечатленным на глянцевой поверхности картона.

В ту ночь, когда за ним пришли, Илья Михайлович, отец Тёмы, как раз печатал в темной ванной фотографии. Так они и остались лежать в пластмассовом корытце – смеющиеся дети за столом, покрытым нарядной скатертью…

Как было выжить отцам, когда безжалостная государственная польза заставила их погибать при Халхин-Голе и у линии Маннергейма… В подвалах Лефортовской тюрьмы, измученных пытками, онемевших от ужаса… И в снегах Потьмы от цинги и пеллагры… И под Киевом с винтовками вместо пулеметов… В плену у немцев, в Моабитской тюрьме и в Майданеке… И снова в Потьме (этих же несчастных пленных)… И в Лефортовской тюрьме уже после войны… Как было выжить отцам, когда все – все! – против них?! Блестящий человек Лефорт в напудренном парике, трепетавший перед Herr Рiter’ом, знал бы он, что его именем назовут страшную тюрьму и станут в ней пытать, рвать, жечь! Знал бы – не удивился: «В Московии, фрау Монс, жить – по-московски выть…»

За одну ночь постарела мать. Она вынимала фотографии из корытца и шлепала их на глянцеватель. Зачем она это делала? Хотела закончить работу отца? Тёма смотрел со страхом на ее сухие глаза и дрожащие губы.

– Пойди разнеси ребятам, – сказала она, и он с пачкой еще теплых фотографий побежал по квартирам, не зная, что все это – в последний раз.

– Ну вот, – сказала мама, когда он вернулся. Губы у нее перестали дрожать. – Сейчас мы уходим.

– Куда? – не понял Тёма. Покачав головой, мама показала на стену, за которой жили соседи. Когда-то вся квартира принадлежала родителям отца, над входной дверью долго висела табличка «Докторъ М. М. Бергеръ». Потом семью доктора уплотнили, сам он умер, бабушка уехала к старшей дочери в Ленинград, табличку сняли…

Чтобы соседи ничего не заподозрили, мама не стала собирать вещи, она взяла Тему за руку и вышла с ним из квартиры.

– В ванной всю ночь свет жгли! – крикнула им в спину соседка.

В сумочке, которую мама прижимала к себе, лежали документы и несколько фотографий, в том числе и эта, последняя.

До Ленинградского вокзала шли пешком (это было недалеко), потому что сесть в трамвай мама боялась: вдруг кто-нибудь увидит и догадается, что они поехали на вокзал. В Ленинград поезд пришел утром.

– А вещи? – спросил проводник, увидев, как они выходят из вагона.

– Мы без вещей, погулять, – сказала мама и быстро пошла вперед, стараясь затеряться в толпе.

Тёма бежал следом, оглядываясь. Мамина растерянность пугала больше всего. Никогда раньше она не была такой.

– Ты же не была такой… кваксой. Возьми себя в руки.

Тёма, услышав эти бабушкины слова, подумал, что, должно быть, квакса – это среднее между квашней и кляксой, и ему стало смешно. Вообще у бабушки он почувствовал себя спокойно. Увидев невестку с внуком, бабушка мгновенно все поняла и с каменным неприступным лицом повела их по коридору в комнаты. И потом, когда мама ей все рассказала, она не закричала, не заплакала, как боялся Тёма, а пошла в кухню и поставила на керосинку чайник с водой.

– Кашу будем варить. Ты какую больше любишь – пшенную или овсяную? – спросила она внука.

– Манную, – сказал Тёма.

Здесь, у бабушки и папиной старшей сестры тети Зои, в большой тихой квартире на Васильевском острове («У нас стены с метр толщиной, потому так тихо», – говорила тетя Зоя) Тёма и мама пережили войну, блокаду, смерть тети Зои, возвращение отца в сорок пятом году, «смывшего кровью» несуществующее преступление, и его новый арест в сентябре пятьдесят первого.

Перед новым арестом бабушка, слава богу, умерла, а Тёма успел поступить в институт. Когда отца увели, мама с трясущейся головой (так и остался у нее с того дня нервный тик) сказала:

– Надо уехать, спрятаться… Хотя бы на время…

И они поехали в Москву, к маминой университетской подруге Ирине Николаевне, с дочерью которой, Сонечкой, Тёма когда-то обменивался фантиками и играл в куклы. Сонечка хотела играть только в куклы, и Тёма всегда уступал ей, хотя знал, что игра эта – девчоночья и мальчишки в куклы не играют…

9

Вовка Мастюков и Сталина! Как это пережить? Положим, ничего не было с Вовкой, они даже не целовались. Один раз Соня была у него дома, пили чай вместе с родителями. Элла Семеновна, мать Вовки, рассказывала, как они уезжали в эвакуацию и как Вовка потерялся на станции Кинель, а потом нашелся.