Как жаль, что так поздно, Париж!

Дедушка Николай Алексеевич, крупный инженер-энергетик, отсидевший пять лет по несуществующему делу промпартии и с тех пор лишенный права работать по специальности, целыми днями клеил конверты для какой-то богом забытой артели. Это была казнь, при которой изо дня в день присутствовали домашние, их знакомые и дети этих знакомых. Детям дедушкино занятие казалось упоительным: клей, бумага, ножницы! Потом они выросли, а дедушка все клеил, и никому это уже не было интересно. Они прибегали, убегали, у них были свои дела, а дедушка клеил. И время остановилось в его комнате над большим столом, за которым когда-то собирались люди, звучал смех, звенели бокалы, а с абажура свисал зеленый витой шнурок, за который можно было дернуть, и тогда в комнате у прислуги звякал колокольчик.

В Девкином переулке время мчалось вскачь! Только что всем снились детские молочные сны, ходили на елку, обменивались фантиками… И вдруг!

– Подумать только! Соня – совсем барышня! – Давняя дедушкина приятельница всплескивает руками в кружевных манжетах; ее пальцы сплошь в кольцах, восемь колец, не меньше. – Подумать только!

Соне некогда, но из вежливости она еще две минуты сидит на краешке стула, давая себя разглядеть.

– Не пойму, на кого похожа. На Колю? – спрашивает дедушкина приятельница.

Коля – младший дедушкин сын, погибший на фронте. Зачем она сказала про Колю? Теперь уже нельзя уйти – дедушка вынимает из кармана своей длинной телогрейки огромный платок и прикладывает его к глазам. Как же уйти, если дедушка плачет! Всегда плачет при упоминании Колиного имени.

– Николай Алексеевич! Ради бога! – Дедушкина приятельница тоже прикладывает к глазам платок, дрожа кружевным манжетом.

Соня выскакивает за дверь.

Взрослые невыносимы. Требуют к себе внимания именно тогда, когда дорога каждая минута! На углу у продмага Соню ждет Вовка Мастюков, если, конечно, всё, что он сказал, не какой-нибудь коварный обман, потому что неужели Мастюков, в которого влюблена половина женской школы (уж Соня знает!), неужели Мастюков?!

Весь переулок она пробегает бегом так, что сердце колотится в горле, а за несколько шагов до поворота останавливается и идет медленно-медленно.

– Ты чего так бежала? – насмешливо спрашивает Мастюков. Должно быть, у нее лицо пылает, иначе откуда бы он узнал, что она бежала? – В «Шторме» фильм трофейный, пойдем?

И они идут в «Шторм», и, сложившись по гривеннику, покупают мороженое, и после кино он доводит ее до дома, до высокого темно-красного забора, с которого свешиваются ветви деревьев… Вовка Мастюков, мечта многих девчонок! Что-то мешает Сониному сердцу вполне насладиться счастьем, но что?

А дни бегут и бегут, и наступает последний выпускной экзамен. Оттого, что он – последний, острый взгляд словно заново окидывает давным-давно знакомое: асфальтовый квадрат школьного двора, выбоину справа от дверей, широкую лестницу, «Спасибо товарищу Сталину за…» – кумачовый плакат над ней.

Последний экзамен и – прощай? А Вовка Мастюков? В мужской школе последний экзамен завтра. Останется ли в Сониной новой жизни Вовка Мастюков?

3

Сонина мать Ирина, старшая дочь Николая Алексеевича, за год до войны уехала в экспедицию в Якутию, оставив шестилетнюю Соню на отца и верную няню Марфушу. Обо всем, что происходит дома, она узнавала из отцовских писем, приходивших с великим опозданием.

Однажды отец написал, что Коля женился. Ирина изумилась: младший брат, хоть и побывал уже солдатом на финской войне, казался ей маленьким. Женился! Она силилась вспомнить Тамару и не могла. Если бы отец написал «Мара» (так ее звали во дворе), Ирина бы вспомнила. В девчоночьей стайке Мара выделялась длинными толстыми косами – таких не было ни у кого. Иногда она закручивала их вокруг головы, чтобы не мешали, и тогда это была корона, золотисто-темная корона над тоненькой девичьей шеей. А кто такая Тамара, Ирина не могла вспомнить, и изумление от сообщенной отцом новости перешло в досаду, тем более что сам Коля не написал ей об этом ни слова.

Географическая экспедиция, в которой работала Ирина, должна была вернуться на материк в июле, а в июне началась война. Вот как получилось, что она больше никогда не увидела брата, а его жену Тамару – только через пять лет после войны и не узнала в ней довоенную девочку Мару с тяжелыми косами вокруг головы.

4

«Жених и невеста! Тили-тили тесто!» – крикнули им однажды во дворе. Это было давно, до войны, до той войны, о которой дома говорили мало, скупо, словно стыдясь, словно никого не касалось, а то, что касалось ее, никто не знал. Никто, даже мать, считавшая, что знает о дочери всё.

– Виипури, – говорил отец, читая газету. Его густые брови ползли вверх. – Всегда это был Выборг.

Газета – английская, прочесть ее может только отец. Мара со своим «посом» в четверти не поймет ни слова.

– Там что-нибудь пишут про наших красноармейцев? – спрашивает она.

– Про красноармейцев? – рассеянно повторяет отец.

– Да, да! – кричит Мара. – Ну папа! Ну читай!

Отец удивленно поднимает голову.

– Что с тобой, Тамара? Почему ты разговариваешь так громко?